Дорогой чести

— Так ведь и мы с вами, Дмитрий Тимофеевич, в теплых постелях лежим, вместо тою чтобы им помогать, — заметил Непейцын.

— Но мы не всесильны, как государь, — возразил Паренсов.

Наступило молчание. И опять заговорил штабс-капитан:

— Теперь послушайте о другом Семеновский полк совсем близко от нас расквартирован. Нынче с двумя семеновцами в кофейне говорил.

— Оттого и есть не хотите?

— Да нет, Сергей Васильевич, теперь уже хочу, как выговорился и боль в ноге немного успокоилась… Но не страшно ли? Транспаранты на балконах выставлены, около дворца плошки горят и дамы в каретах туда едут, а по соседней улице возы с покойниками ползут, которых на кострах жечь будут… Ну, бог с ними много в жизни страшного… Так я о семеновцах не досказал. Один из них, прапорщик Якушкин, мне по Москве очень знаком, я его пригласил к нам завтра утром прийти. Может, вы захотите что про полк расспросить приватно, прежде чем представляться. Человек он самый душевный и очень образован. До войны университет кончил и жил тогда у профессора словесности Мерзлякова…

Еще сидели за утренним кофеем, когда пришли два молодых человека: московский знакомец Паренсова, офицер с ясными глазами и застенчивой улыбкой, и приведенный им, чтоб смотреть ногу приятеля, батальонный лекарь Бирт, добродушный краснолицый немец, от которого несло табаком и аптекой. Он занялся пациентом, а Непейцын велел Федору варить еще кофею и спросил прапорщика, кто командир их полка и когда удобно ему явиться.

— Командир у нас новый, всего месяц назначен, генерал-майор Потемкин. И как он только здесь полк принимает, то идти советую не ранее послезавтра, когда, говорили, комиссию сию окончит, — ответил Якушкин.

— А чем командовал ваш генерал до сего времени?

— Сорок восьмым егерским, с которым прославился под Смоленском. Для генерала молод, но обстрелянный. Георгия носит за тысяча восемьсот седьмой год.

— Сколько же ему лет?

— Тридцать один недавно исполнилось.

— Действительно, молодой… А кого он сменил?

— Полковника Постникова, что временно командовал с августа.

— А до него кто же был?

— Полковник Крюднер.

— А тот где же?

— Офицеры его заставили в отставку уйти, за грубости.

— Да что вы? Неужель так бывает?

— У нас в полку было, — улыбнулся Якушкин. — Долго терпели грубости, а когда сказал одному командиру роты перед строем «болвана», то все офицеры подали рапорта о переводе в армейские полки. И на спрос цесаревича Константина Павловича заявили, что с Крюднером служить не могут. Тут цесаревич и отказал ему от полка. Говорят, государь очень сердился за такое «небрежение дисциплины», но уж что поделаешь, когда Крюднер в тыл отъехал.

— Видно, корпус офицеров у вас дружный, — сказал Непейцын.

— Да, ничего. Многие друг друга до службы, даже с детства знают. И еще оттого, может, что десять пар братьев в начале похода было, даже шутили, что как в ноевом ковчеге. По двое Гурко, Вадковских, князей Голицыных, Броглио, Трубецких, Толстых, Чаадаевых и Фредериксов. Было еще два Оленина и графа Татищева, так по одному при Бородине убило.

— Однако у вас аристократов много — князья, графы…

— Представьте, всё народ очень простой. Мне Дмитрий Тимофеевич сказал, что вы перевода не ожидали, так позвольте уверить, что плохо вам у нас не будет.

— Но мне не совсем даже ясно, что при увечье в вашем полку делать стану…

— Ах, поверьте, что командир наш не хуже другого начальника вам занятие сыщет. Он, как мы все уже убедились, подчиненным не отравить жизнь старается, как многие генералы, а, наоборот, всячески ее облегчить, отчего служба только выигрывает.

Когда гости ушли, Непейцын сказал:

— Ну, сознавайтесь, что приятелю поручили меня перед представлением в полк ободрить.

— А ежели и так, — нисколько не смутился штабс-капитан, — что в том плохого? Тем более, что, слово даю, такого правдивого человека, как сей прапорщик, в жизни не встречал. Все, что он сказал, так и есть.

— Хорошо бы, — сказал Непейцын. — Но генерал ихний на одиннадцать лет меня моложе. Явится ему старик, да еще без ноги…

На другое утро пошли прогуляться по городу. На Непейцына, шедшего на механической ноге, опираясь на палку, никто не обращал внимания — на улицах встречалось немало недавно раненных офицеров. Для отдыха посидели в кофейне, послушали музыку квартета смазливых, накрашенных арфисток. Поговорили с соседом по столику — офицером. Он рассказал, как при отступлении французов на Понарской горе за Вильно разбилась на ухабе фура с наполеоновской казной, как, увидев это, уже нарочно разбили другие и как грабили золото, стоя рядом, одетые в лохмотья, полуживые французы и только что преследовавшие их казаки. Но тут наехал донской атаман Платов с ординарцами, нагайкой едва разогнал тех и других и приставил крепкий караул из гвардейцев.

Пошли дальше. Полюбовались костелом доминиканцев, башней университетской обсерватории, фасадом генерал-губернаторского дворца. На его парадном дворе стояли сани и кареты, вестовые держали верховых лошадей. К подъездам проходили офицеры. Только повернули, чтоб уйти, как въезжавший в ворота генерал остановил сани, выпрыгнул на панель и, обняв Непейцына, воскликнул:

— Вот он наконец! Читал про подвиги и от души поздравляю!

Только при повороте к собеседнику профилем Сергей Васильевич узнал бывшего псковского губернатора Лабу, так он поседел и постарел. От вострого носика к губам легли глубокие морщины.

— Благодарю, ваше превосходительство, — ответил Непейцын. — А вы как изволите поживать? Все по интендантству?

— Куда же мне, бедному, деться?.. Но каково крушение фортуны корсиканца? Удивительно!.. Я нынче к светлейшему на доклад. — Лаба показал из-под шинели сафьяновую папку. — Эх, кабы все генералы были как князь Михайло Ларионович, куда б легко служить стало! Не льстиво скажу, все с двух слов поймет и поможет нужным распоряжением… Светлейшего нет еще, он об это время всегда у государя, в доме графа Тышкевича… Читал, что в гвардию переведены, и в самый отличный полк… Ах! Никак, светлейший князь!..

В ворота завернула пара в дышло. Заняв тучным телом и складками шинели все сиденье саней, Кутузов кивал на обе стороны белой с красным околышем фуражкой. Зрячий глаз его скользнул по офицерам, вскинувшим руки к шляпам, и сани въехали во двор.

— Будьте здоровы! Авось еще свидимся! — сказал Лаба и, приподняв спереди полы шинели, устремился к подъезду.

Идя по улице, Сергей Васильевич рассказывал о прежних встречах с псковским губернатором, когда сзади раздалось:

— Господин полковник! Господин Непейцын! — За ними бежал адъютант. — Вас светлейший князь звать велел.

«Неужто узнал?» — про себя удивился Сергей Васильевич.

— Сейчас явиться приказано?

— Именно-с, тотчас велели следом бежать и вас просить…

Верно, Кутузов за делами забыл свой приказ — пришлось ждать, пока все собранные в приемной чины перебывали у светлейшего. Среди них был и генерал Лаба, который сказал, что Кутузов, которого догнал на лестнице, спросил, с кем стоял у ворот, и, услышав фамилию Сергея Васильевича, послал звать к себе. Наконец по выходе последнего докладчика адъютант шмыгнул за дверь и тотчас распахнул ее со словами:

— Пожалуйте, господин полковник.

— Тебя ли вижу, бугский егерь? — встретил его Кутузов.

— Так точно, ваша светлость. Имел честь служить под вашим начальством в том славном корпусе.

— Ну, так поцелуй же меня, друг мой! Не с тобой ли мы ночью на переправе какой-то толковали?

— Со мной, ваша светлость… Ну и память у вас!

— Что за память, когда «где-то» да «какой-то»! — усмехнулся полководец. — Но будто, мне сказывали, ты ноги лишился? Или то брат твой? А, вот когда вспомнил! Ведь ты к князю Григорью Александровичу в ординарцы не пошел?

— Именно я… Тот брат, ваша светлость, под стенами Очакова на дуэли убит, а моя нога там при штурме осталась. Я нынче на приставной. Механик Кулибин мне в Петербурге изготовил.