Осужденные души

Вероятно, она вышла сразу после обеда, чтобы обойти все подозрительные кафе и бары Мадрида в надежде достать хотя бы грамм спасительного порошка. Вероятно, она униженно выспрашивала у кельнеров, кокоток и сводниц о спасительном яде, способном успокоить ее нервы. Вероятно, пока она скиталась по этим грязным дырам, какой-нибудь невежа предложил ей сигарету или стакан вина, и ей пришлось принимать его ухаживания и объяснять ему, что она ищет только морфий, морфий, морфий… и готова заплатить за него деньгами, драгоценностями, своим телом. Но все ее усилия оказались тщетными. Развращенный и жизнерадостный Мадрид не знал наркомании, ибо предпочитал любовь, вино, бой быков, ибо прогонял угрызения совести исповедями и посещением литургии. Скорее бананы вырастут в Шотландии, чем здесь отыщется хотя бы один грамм яда, которого она жаждала. И после всего этого, усталая, измученная, отчаявшаяся, она пила, пила до потери сознания, чтобы утолить более страшную жажду, которая ее сжигала. Потом она, вероятно, доехала до отеля в такси, вышла, но уже у подъезда ощутила парализующее действие алкоголя, полную невозможность взять ключ от номера, пересечь холл, где толпились любопытные бездельники, добраться до своих комнат. И она зашла в бар у самого входа в надежде, что чашка крепкого кофе отрезвит ее, поможет ей прийти в себя. Но все это было совершенно бесполезно, потому что именно сейчас алкоголь начал действовать. Садясь на стул, она пошатнулась. Кельнеры поняли, что она пьяна, и стали шушукаться, насмешливо ухмыляясь.

Когда она увидела Луиса, выражение ее лица стало еще трагичней и беспомощней. К унижению перед кельнерами, ироническую почтительность которых она уже улавливала, теперь прибавилось новое унижение перед человеком, который так больно оскорбил ее своим великодушием. И опять Луис прочитал на ее лице дьявольскую надменность, неуязвимую гордость, придававшие ей такой вызывающий вид. Выпив кофе, она бросила кельнеру кредитку и презрительным жестом, как собаку, отослала его прочь, чтобы он не беспокоил ее со сдачей. Потом с неимоверным трудом выпрямилась, и ее лицо, обращенное к Луису, выразило холодность, равнодушие и насмешку, точно все случившееся вчера ее ничуть не задело и сейчас она вполне владела собой. Она задержала на нем взгляд всего на секунду, не больше, и даже не сочла нужным ответить на его вежливое приветствие. Вместо этого она сделала эксцентрический жест – благосклонно улыбнулась человеку, который сбивал коктейли, словно хотела сказать: «Ты один интересуешь меня здесь, потому что готовишь отличные коктейли!..»

«Надо было тебя добить!» – подумал Луис, снова почувствовав ненависть к ней. И он ощутил настоящее злорадство, когда, пройдя несколько шагов, она пошатнулась и беспомощно ухватилась за край стола. Она была пьяна, ужасно пьяна. Когда она встала со стула, все коньяки, вина и ликеры, поглощенные за время послеобеденных скитаний по грязным барам, всколыхнулись в ней и, вероятно, ее чуть не вырвало, потому что мучительное усилие, с каким она стиснула губы, отразилось на ее лице. Она едва держалась на ногах и так и стояла, согнувшись, опираясь на стол. Кельнер кинулся к ней и поддержал ее. Она выпрямилась и постояла, опираясь на его руку, лицом к лицу со скандальной перспективой рухнуть на пол или идти дальше с его помощью на глазах у посетителей, уже сидевших в баре, и целой толпы в холле. Она силилась овладеть собой, но не могла, и тогда Луис прочитал в ее глазах полное поражение, немое отчаяние. Вокруг нее распространялся противный запах алкоголя, и, наверное, все уже поняли, что она пьяна. Теперь ей предстояло пройти расстояние до своих комнат под удивленными, насмешливыми или возмущенными взглядами всех присутствующих, приняв помощь презренного кельнера, оказанную им по обязанности, потому что у нее нет ни одного близкого человека, потому что она в раздоре с целым миром. Теперь она была беззащитной, слабой женщиной. Ее зеленые глаза остановились на Луисе – в них были пустота и мука существа, отвергнутого миром.

В следующую минуту Луис машинально встал, подошел к ней и сказал кельнеру громко, так, что все кругом могли его слышать:

– Даме дурно!.. Скорей позовите горничную из сто второго!

Он подхватил Фани под руку и повел ее между столиками так ловко и естественно, что никто не мог предположить ничего особенного, точно они были обыкновенной парой, выходившей из бара. Она пробормотала глухо: «Thanks», [10] а он сказал:

– Думаю, что наверху вам станет лучше. А сейчас постарайтесь, чтобы вас не вырвало.

– Меня не вырвет, – ответила она. – Просто в одном идиотском баре я пила паршивое виски.

Она шла послушно, спокойно, опираясь на его руку. С удивительным самообладанием она делала вид, что все это ее ничуть не задело, точно хотела сказать: «Я напилась совершенно случайно… так?… взбрело в голову» – и точно все это не имело другой, более глубокой причины. Когда они пришли к ней в номер, он уложил ее в постель и укрыл одеялом. Она следила за его движениями усталыми, блуждающими, но чуть удивленными глазами.

– Лучше всего вам заснуть, – сказал оп.

– Да, я постараюсь заснуть.

И она прикрыла веки, отекшие и синие, придававшие ее лицу мертвенный вид.

Он постоял еще немного возле ее кровати, пока усталость и алкоголь не погрузили ее в тяжелый сон. Потом он обратился к горничной, стоявшей в дверях:

– Сеньора больна. Если она проснется и позвонит, сразу вызови меня по телефону.

Он знал, что Фани Хорн проснется через несколько часов, и тогда мучительная жажда морфия охватит ее о новой, еще более страшной силой. Он хотел быть в эту минуту рядом с ней и несколькими уколами спасти ее от припадка. Выйдя от нее, он пошел в аптеку и купил шприц, спиртовку и все остальное, необходимое, чтобы приготовить стерильный раствор морфия и сделать укол, не опасаясь инфекции. Весы были у него в чемодане. Тщательно все приготовив, он поужинал в ресторане, потом послушал в холле струпный оркестр и ушел в свой номер. Во всех этих заботах о Фани Хорн было для него что-то странное и волнующее, они как будто вырвали его из холодной пустоты той жизни, какую он вел до сих пор. Ему захотелось пойти к ней, сесть возле ее кровати и ждать ее пробуждения, чтобы ни на мгновение не оставлять ее одну в приступе страданий и безумия. Когда она под действием морфия успокоится, с ней можно будет поговорить разумно. Он мог бы посоветовать ей начать лечение с постепенного уменьшения доз, заняться спортом, закалять волю. Но все эти размышления пробудили в нем насмешливую жалость к самому себе. Он, контрабандист, торговец наркотиками, обдумывает, как вылечить морфинистку! Ему пришло в голову, что оп похож на старинных бандитов со Сьерра-Невады, которые совершали всяческие злодейства, а потом где-нибудь в пещере вершили суд и часть добычи раздавали бедным. С тех пор как он вернулся в Испанию, он день ото дня совершает все более глупые поступки. Не удивительно, если он начнет ходить на литургию. «Надо поскорей ехать в Буэнос-Айрес», – подумал оп, точно столица Аргентины, с ее вертепами и кабаками, – какой-то санаторий для нравственных калек, где он исцелится.

Все в том же саркастическом настроении он выкурил сигарету, надел пижаму и лег, но не мог уснуть. Перед ним снова возникло лицо Фани Хори, и опять его охватило настойчивое желание помочь ей до наступления кризиса, прежде чем ее увезут в клинику, где ее состояние ухудшится. «Жоржет Киди, – горько подумал Луис, – то же самое было и с Жоржет Киди». И ее оп хотел спасти от пороков, от падения, от физического разрушения, но не сумел. Почему его влекли к себе только такие, проклятые судьбой женщины? И он опять посмеялся над собой.

Кто-то тихо постучал в дверь. Это была горничная со второго этажа. Послышался ее голос:

– Сеньора проснулась, и ей, по-моему, очень худо.

– Иду! – сказал Луис.

Он знал, что увидит, и все же картина, которую он застал, его потрясла. Он тут же мысленно восстановил трагическую сцену, недавно разыгравшуюся в этой комнате. Фани проснулась и героически решила продержаться остаток ночи; окурки и пустая бутылка из-под вермута указывали на ее старания бороться до конца, но жаждущий яда мозг не дал ей забыться, и, когда начался припадок, шум заставил горничную прибежать к ней. Сейчас она лежала совершенно обессиленная, бесчувственная на вишневом ковре, а одежда ее валялась по всей комнате. Волосы рассыпались в беспорядке, юбка от костюма была измята, блузка разорвана в клочья. Было что-то безобразное и щемящее в раскиданных по комнате вещах, в перевернутых стульях, в разбитом зеркале гардероба, в сорванных гардинах, в кровавых бороздах на лице, которое она расцарапала ногтями, в наготе ее плеч и рук, время от времени вздрагивавших. Но ужаснее всего были ее расширенные блуждающие глаза, в которых все еще не угасла ярость безумия.