Юрий долгорукий

Оставаться здесь было бесцельно: ни пищи, ни дома, ни близких людей.

Да и зачем оставаться им, суздальским людям, решил Страшко, когда господин их, князь Юрий, сидит за далёкой Окой и Москвой-рекой, а Городец - сгорел в задеснинских лесах, среди вотчин Ольговичей и Мстиславичей? Наедут опять в нехороший час чужедальние ратники, схватят Страшко с Любавой да с сыном Ермилкой и продадут по медной ногате за голову. Будет их доля долей рабов: труди себя да казнись на чужой земле!..

Страшко вместе с сыном и дочерью опустился перед свежим могильным холмиком на колени, горько сказал:

- Прощайте, батя с Ивашкой!

Потом в слезах поклонился покрытому гарью холму:

- Прощай же и ты, Елена… навеки, лада, с тобой расстался!

Он помолчал, погружённый в тяжёлые думы, в последний раз огляделся и тут же радостно вздрогнул: из ближних кустов, от реки, вышел конь.

Кузнец узнал его по ране на шее: это был конь-бахмат того самого половца, которого ночью Страшко задушил на поле. Похоже, конь забежал в кусты, отдохнул там за ночь, а утром вышел к ниве кормиться. На нём держалось сбитое набок седло, волосяная уздечка свисала с морды до самой земли. Наступая копытом на длинный повод, животное всё время кланялось, будто благодарило землю за сочный корм, а небо - за полное солнца утро…

- Немедля иди к реке, не пускай коня к броду, - велел Страшко Ермилке. - А сам я оттоль, от лесу зайду! - и осторожно двинулся в поле.

Увидев людей, конь вздёрнул косматую морду, остановился и так стоял, раздувая ноздри.

Страшко подходил к нему прямиком, топча зелёную ниву: всё равно в такое дождливое лето хлебу не вызреть. Да и не ждать здесь теперь урожая: всё вытоптано и порушено степняками. Пригнувшись к сырым стеблям, он шёл к коню и тихо подсвистывал, мягко прищёлкивал языком и манил рукой, зажимая в пальцах кусок сосновой коры вместо хлеба:

- Гиу… гиу! Иди ко мне, добрый! Иди, лохматый!.. Но когда он попробовал подхватить узду, конь вдруг свирепо прижал к затылку уши и угрожающе повернулся задом.

Его, привыкшего к степным половецким ухваткам, видимо, испугал и насторожил бородатый большой мужик в славянской белой рубахе…

С конём Страшко и Ермил провозились до полдня. И всё же им удалось его обратать. Мужик по-хозяйски вскочил в седло, немного проехался, успокоил коня и стал осматривать половецкое снаряженье.

К низкой луке седла был привязан колчан с длинными чёрными стрелами и запасной тетивой для лука. Под седлом, по обычаю половцев, длинными грязно-алыми лентами были уложены куски сырого кобыльего мяса: на жаркой конской спине мясо хранилось и пропревало, как в печке!

Страшко, Ермил и Любава ели, разрывая мясо зубами, а конь стоял возле них и мирно махал хвостом. Потом кузнец напоил степняка, перемотал онучи, вложил в них, по старой привычке лесного охотника, запасную тетиву и подсадил на коня Любаву с Ермилкой.

Сам он пошёл пешком.

Путь их лежал на север и на восток, туда, где за далью лесов и рек лежала суздальская земля.

Им надо было идти всё лето - за Брянск, за Оку и Москву-реку, сквозь тысячи бед и препятствий. Надо было таиться людей боярских, чтоб не превратили в холопов; стеречься ратников вражьих, чтобы не ткнули копьём; сторониться буйных дорожных бродников, промышлявших разбоем, и зверя, и всякого лиха на неизвестных путях.

Им надо было найти Московское порубежье, - а как найдёшь его без ясной дороги? По солнцу и звёздам? Но всё это лето почти беспрерывно текут дожди, тяжёлые облака от края до края закрыли небо. Не видно, где занимается утром заря, где кончает дневной свой путь украденное непогодой солнце…

Однако что бы там ни было, а надо идти. Идти и дойти. И степняк шагает, махая гривой, а лес шумит и блестит под солнцем, и день как будто зовёт: иди!

Закинув лук за широкие плечи, придерживая колчан, привязанный к поясу, Страшко размашисто шёл за конём. Чёрная горечь потерь ещё не покинула сердце. И всё-таки где-то в его глубине уже пробуждалась надежда: а может, ещё и найдут бездольные свою долю на новом месте? Может, Никишка, старший в семье Страшко, повстречается на пути: чай, бродит он где-нибудь тут же, между Днепром и Окой, собирая для князя разные вести. Дён десять назад пропал… небось на Суздаль подался? Придём, а он уже там, - замолвит за батю слово! Впрочем, князь и сам кузнеца городцовского знает: Страшко не только отдал князю Никишку, но и сам не раз набивал подковы рыжему Юрьеву жеребцу…

От этих мыслей - с каждой новой верстой - на сердце Страшко становилось легче.

«Не я последний, не я и первый! - в конце концов решил про себя кузнец. - Чай, хуже не будет: уж раз пошли - до князя дойдём!»

В тот год из южной Руси многие бежали к Оке и верховьям Волги: на старом Днепре и его притоках стало тревожно. Бояре делались всё сановитее и сильнее; простой народ голодал, а князья после смерти Владимира Мономаха всё яростнее бились друг с другом за киевский «стол», за выгодное княженье. Позабыв о заветах отцов и о своих междукняжеских договорах, они нанимали полчища половцев и пускали их, словно собачью свору, на Уделы соседей. В награду за помощь Переяславлю половцы жгли, как сухую полынь, черниговские посады. За помощь Чернигову - жгли посады и сёла Переяславля. Воя от злобы и дикой удали, грабили всё подряд: увозили добро, угоняли пленников в степь, к своим очагам и жёнам.

Как брошенные костры, пылали в лесах и на русских реках избы убитых смердов, церкви, палаты разбитых в бою князей.

А в глубине Руси, на землях Юрия Долгорукого, младшего сына покойного Мономаха, в «Великом углу», где, подобная тетиве гигантского лука, протянулась между Окой и Волгой река Москва, а за ней простирались высокие земли Суздаля, - было тихо. Там строили, драли землю под пашню, сея на месте бывших лесов весёлое жито. Там девушки закликали весну и пели:

А летом ласково торопили ниву:

Всё это там, за лесами и дальней рекой Москвой! - размышлял Страшко. - Там в добром мире встречают детство, проводят зрелое мужество, доживают спокойную старость и тихо идут в последнюю домовину.

По крайней мере, так говорят о Суздале люди.

А у молвы, как у птицы, большие крылья: летит молва от края до края и всем поёт желанную песню.

Услышит ту песню седой былинник - и переложит молву на струны.

Услышит бездомный странник - свернёт с пути и пойдёт на Суздаль.

Услышат её печальные девушки или дети-сироты и старики да старухи - оплачут своих убитых и уведённых в полон, обуют калиги - грубую обувь из необделанной жёсткой кожи - и тронутся в путь: от леса до леса, от поля до поля, от горя до горя, к Москве-реке.

Услышит молву и разбойник, что рыщет по всем дорогам. Он свистнет свою ватагу, и встанет она на тропе, по которой идут и в сумках несут остатки добра бездомные люди. А может, проедет по той тропе и холоп боярский с дарами иль «гость» с заморским товаром. Заляжет ватага на тёмной опушке, и вот - притихла опушка: ни свиста, ни стука.

А к ней, к ватажной засаде, по узкой дороге шагает конь. На коне дремлет дева. За конём молча идёт большой бородатый мужик в холщовой белой рубахе…

Курносому парню Мирошке, ватажному новичку, хочется выскочить на поляну да крикнуть в лицо беспечному мужику: «Постой! Не ходи к опушке! Назад вороти! Эй, слушай!..»

Но и без этого крика раздумчиво шагающий за конём Страшко внезапно насторожился. На середине поляны его как будто что-то толкнуло. Остановившись, он пристально поглядел вокруг…