Осуждение Сократа

— Эй, слуги! — зычно позвал Анит. — Принесите чашу Дружбы! И… — Он повел носом, словно сторожевая собака, — закурите фимиам! Нам надоела вонь светильников!

— Хочу обезьянок! — капризным голосом потребовал Ликон.

Анит улыбнулся и приказал Персу принести египетских обезьянок.

Мелет скривил лицо: что-то не давало ему покоя…

— Стул! — вдруг заговорил он, вглядываясь в то место, где только что сидел Великий провидец. — Зачем тут стул, дорогой Анит? Он лишь мешает нам и слугам! — И когда унесли стул, издали похожий на сидящего человека, поэт облегченно вздохнул.

— Он бродит… бредит здесь! — бессвязно откликнулся Поликрат. Составитель речей задумчиво сидел на ложе, свесив ноги. — Нужны собаки… Лаконские щенки просто великолепны! У тебя слабые засовы, Анит. Я ночую дома… Только дома! — Мигая, как потухающий светильник, Поликрат уставился на флейтистку. — А ты всегда ночуешь дома?

Электра снисходительно улыбнулась. А слуги кружили по комнате, держа в руках тлеющие палочки. Голубые колечки таяли, разносили божественный аромат. И, казалось, сама трапезная тихо отделяется от земли.

— Пьем из чаши Дружбы! — торжественно объявил Анит, поднимая за ручки вместительный сосуд с вином. — Сам Фемистокл пил из нее с моим отцом! — Подвыпив, кожевник любил похвастаться знакомством отца с героем Саламина. — Вставайте, друзья! Давайте поклянемся за этой чашей, что никогда не оставим друг друга в беде.

На глазах Мелета блеснули слезы: речь Анита растрогала его. Да и сам кожевник, обычно не доверяющий людям, был искренне взволнован.

— Давайте поклянемся, друзья!

Гости обступили кольцом Анита. Он первый, по праву хозяина, сделал большой глоток и протянул золотую чашу Мелету.

Все пятеро пили из одной чаши.

— Обезьянки! — крикнул некстати Ликон и бросился к Персу, на плечах которого сидели два маленьких зверька. Анит нахмурился, но, видя, как старый Ликон повторяет ужимки обезьян, рассмеялся.

Веселье продолжалось. Мужчины под аккомпанемент Электры затеяли невообразимую пляску. Поликрат, пьяный, как само вино, свалился на пол и успокоился; Анит вылил ему на лоб ковш ледяной воды, но грузный Поликрат был уже не в силах подняться, только слабо шевелил губами:

— Домой… домой…

Позвали слуг Поликрата, которые терпеливо дожидались своего господина во внутреннем дворике, однако и двое рабов оказались бессильными — Поликрат выскальзывал из рук, словно атлет, густо умащенный маслом. Анит, заложив руки за спину, наблюдал за бесконечной борьбой и не знал, чем помочь.

— Эй, слуги! — наконец позвал хозяин. — Несите погребальные носилки.

— Наш друг почил? — пошутил Мелет.

— Нет, он дышит! — рассеянно ответил Анит.

Поликрата, тяжелого, как жертвенный бык, перекатили на носилки и медленно понесли к выходу. Прекрасная Электра улыбнулась и, печально наигрывая, проводила недвижное тело до самых дверей.

— Слышите? Завтра же верните носилки! — кричал Анит. — Они мне нужны!

Мелет хохотал до изнеможения. Лишь старый Ликон не видел «похорон» Поликрата: крича и падая, он бегал за обезьянкой, которая держала в лапках его потрепанный венок.

А светильники уже догорали, осыпали на пол черные хлопья. Нужно было расходиться, оставлять недопитую чашу Дружбы.

Отправили спать маленьких рабов Анита. Старый Ликон наконец изловил обезьянку и, обессиленный, забрался на свое ложе — он там и уснул, нежно прижав к груди затихшего зверька.

— Пусть твои рабы проводят Электру! — сказал Анит, улыбаясь Мелету. Он угадал его желание.

Флейтистка взяла поэта за руку, и они вышли на улицу. Их уже ждали два раба с зажженными факелами.

Афины в этот поздний час казались вымершими. Темнота грудилась возле платанов и диких олив. Серебристым чешуйчатым блеском отливали внизу, у моря, черепичные крыши. Спали башмачники, банкиры, философы, стратеги, цирюльники, профессиональные доносчики-сикофанты…

Афины спали.

Сжимая горячими пальцами руку Электры, поэт шел по тихой улице.

«Боги! Неужели это все наяву?».

Она коснулась его упругим бедром и положила голову на плечо — он пошатывался, как неопытный кормчий…

Рабы, ушедшие далеко вперед, остановились, чтобы подождать.

Мелет, стискивая зубы, едва дошел до своих глупых слуг, зло и внятно сказал:

— Идите домой! Нам факелы не нужны!

…А над темными садами Академа и священной Элевсинской дорогой белела Луна, гордая и недоступная. Богине в ту ночь было не суждено спуститься с небес.

Безвестный Мелет покрывался монументальной позолотой. Отныне он чувствовал себя не начинающим дифирамбическим поэтом, которому далеко до триумфального треножника, как до божественных звезд; теперь при поддержке влиятельного кожевника он становился главным обвинителем Сократа. О нем говорили, завидовали, удивленно поглядывали вслед. Знаменитый Аристофан прислал Мелету свиток комедии «Облака», в которой едко высмеивал старого философа, и передал приглашение на обед, — как тут было не гордиться поэту, не распускать длинные складки своего павлиньего плаща!

Если кто-нибудь из знакомых пытался выяснить подноготную обвинения, Мелет делал таинственное лицо и отвечал не яснее одурманенной пифии:

— Что мне Сократ! Если он и обидел меня, то я готов простить. Но простят ли ему Афины?

Судебную речь для Мелета взялся писать Поликрат — он, ничуть не смущаясь, заломил большую цену. Кожевник спорить не стал, презрительно улыбнулся и твердыми пальцами выложил из кошелька две тысячи драхм, после сказал удивленному поэту:

— Ничего не поделаешь, дорогой Мелет! Хорошие сандалии стоят хороших денег.

Все трое решили выступить на суде — один обвинитель мог не набрать даже и пятой части голосов, что влекло за собою крупный штраф и лишение права выступать в будущем с подобными обвинениями. Поддержка ободряла Мелета, но одно сомнение изводило душу: робкий Ликон мог смутиться, испортить все дело.

Мелет поделился своей тревогой с кожевником.

— Что я слышу? — удивленно пропел Анит. Его глаза заплясали от неподдельного смеха. — Кажется, мой друг испугался собственной тени? Забавно, очень забавно. Ну, а если Ликон принесет голосов больше, чем ты и я? — Анит немного помолчал, наслаждаясь смущением Мелета. — Что ты скажешь тогда, мой дорогой друг? Неужели ты не знаешь, что в наших судах заседают сшиватели лохмотьев? А им всегда по душе чужая бедность и робость. Ты только вообрази, что подумают судьи, глядя на нашего Ликона, у которого трясутся руки и зубы стучат, словно кованые копыта? Они наверняка подумают: «Уж если такой робкий человек не побоялся и выступил на суде, значит, на его стороне правда…». Это же просто великолепно!

И кожевник похлопал поэта по плечу.

Шли дни. Мелет упивался славой обвинителя и порой совершенно забывал о том, что еще предстоит суд, что в городе по одним и тем же улицам с ним ходит старый философ. Поэту уже начинало казаться, что Сократа нет на свете, а если он и есть, то где-то далеко от Афин, и если бы случай свел этих людей где-нибудь на Агоре, то поэт немало удивился бы и даже испугался, как живой при встрече с ушедшим в Аид.

Кожевник поглядывал на Мелета, понимающе улыбался. Он не мешал поэту купаться в ванне общего внимания и лишь иногда, как бы случайно, напоминал о том, что пора идти в Царский портик, чтобы дать показания архонту-басилевсу, что неплохо бы подумать и о понятых — ведь Мелету предстояло вызвать Сократа в суд при свидетелях. Эти напоминания не нравились поэту. Он морщился и заводил разговор о другом. Что совсем удивительно, Мелет даже пытался защитить философа. Анит выслушивал поэта с улыбкою, не возражал. Его подвижные губы наигрывали какую-то замысловатую мелодию.

3

Триера билась о прибрежные камни, скрипела тяжелыми бортами, обвитыми косматыми водорослями. Ее поломанная мачта с бледными лоскутками паруса раскачивалась на ветру и пугала пролетающих чаек. Иногда, во время отлива, корабль относило от берега, и тогда он несколько выпрямлялся, задирал свой медноклювый нос, словно пытаясь вытащить из морской трясины все тело, когда-то легкое и послушное, а теперь грузное и чужое. Брошенная триера была обречена, и все же она жила теперь куда более полной, свободной жизнью, чем тогда, когда дружные взмахи гребцов уносили ее в далекие края, или тогда, когда она возвращалась в родную Фалерскую гавань, величаво-строгая, с высокими бортами, украшенными вражьими щитами.