С Антарктидой — только на Вы

Командир, «Восток» сообщает, что у них видимость плохая, дымка, — в голосе радиста никаких эмоций.

Ты что-нибудь видишь, Женя? — я понимаю, о чем спрашивает Костырев.

Нет. Мы потеряли след, — отвечаю я и берусь за скребок, чтобы хоть немного очистить боковые стекла пилотской кабины, которые все сильнее затягивает инеем. Высота более четырех тысяч метров, но ледник совсем рядом под нами.

Штурман, мы где находимся?

Видимость ни к черту, командир, — словно оправдывается Серегин.

Становимся в вираж, — принимает решение Костырев и кладет машину на левое крыло. — Всем искать дорогу.

Мы повисаем в пустоте. Обрывается связь и с «Мирным», и с «Востоком» — непрохождение радиоволн. Мерзнут ноги, и это отвлекает от работы. В голову пытаются пробиться не очень утешительные мысли: «Мы здесь одни. Случись неполадки с двигателями, найти нас будет непросто, ведь мы сами не знаем, где находимся...» Гоню эти мысли прочь, но память четко фиксирует температуру за бортом — минус 52°. Почему-то начинает казаться, что гул двигателей, действительно, меняется. Чушь какая-то!

Дорога, командир, дорога! — кричит Межевых, вскакивает со своего кресла и тычет пальцем в край бокового стекла.

Вижу, — Костырев доворачивает машину в ту сторону, где четко просматривается серая полоса. Все облегченно вздыхают. Напряжение в кабине спадает, чтобы тут же вернуться вновь — полоска дороги исчезает, едва мы подошли к ней и развернулись к югу. Костырев зло выругался и снова положил машину в вираж.

Да вон же она, дорога! — теперь уже кричит штурман. — В другой стороне.

Точно. Серая лента ползет по леднику, плавно уходя от нас. Бросаемся вдогонку. Костырев держит машину всего в тридцати — пятидесяти метрах от поверхности льда, заметаемого снегом. Выше подниматься нельзя — тогда внизу ничего не видно, и мы вынуждены ловить след в этой белесоватой мути. Солнце тусклым белым шаром висит на востоке. И тут происходит необъяснимое — след, на который мы должны были выйти через две-три секунды, вдруг снова исчезает. Под нами белая равнина, которую никто не тревожил миллионы лет.

— Что за чертовщина?! — в голосе Костырева удивление, замешанное на плохо скрываемой злости. — С нами что, дьявол в прятки играет?

Я ловлю растерянность в глазах Межевых, Бойко, Жилкинского. Мой видок, наверное, не лучше. «Началось, — подумал я, — похоже, Антарктида принимается за свои шуточки, о которых говорили «старики».

— Штурман, где мы? — Костырев уже не скрывает раздражения, хотя никогда до этого полета он ничего подобного себе не позволял.

— Уйдите вверх, командир. Попробуем определиться по Солнцу.

Ил-14 медленно выползает к чистому небу. Двигатели ревут, вытаскивая нас из белесой мглы.

— Командир, чей-то инверсионный след, — настала, наконец-то, и моя очередь сделать открытие.

Костырев медленно поворачивает голову туда, куда я показываю, и вдруг начинает хохотать:

— Так это же наш инверсионный след, — он все еще смеется. Тень он него мы и приняли за след поезда, когда сделали круг. На прямой он остается за нами и мы его не видим. Два полукруга сделали, две тени получили, два следа нашли, «искатели».

Разгадка простая, но нам от этого не легче. Каждая минута поисков, блуждания над этой ледяной пустыней ведет к потере топлива, которого у нас и так в обрез. Если в течение получаса не найдем след и не выйдем на «Восток», — все, надо лететь в «Мирный». У нас останется горючего ровно столько, чтобы успеть вернуться.

— Командир, — окликает Костырева штурман, — курс 183°. Нас снесло километров на десять — пятнадцать.

— Ну, гляди, Юра-2, промахнешься — не сносить тебе головы.

Юрия Никитича Серегина мы иногда называли Юрой-2 в честь

Юрия Гагарина. Было в нем что-то от первого космонавта — улыбчивый, веселый, открытый, отличный профессионал, он становился душой любой компании, коллектива, экипажа, в которые забрасывала его жизнь. Кажется, не было в мире человека, враждовавшего с ним.

Он погиб на самолете Ан-12 в 1969 году. Тогда в Полярной авиации прошла серия катастроф с этими машинами — под Воркутой, в Анадыре, в Хатанге... Но это будет позже, когда Серегина, как одного из лучших штурманов, пошлют переучиваться на новую технику, давая дорогу в Большую авиацию.

А пока... А пока мы искали след. И нашли. После «Комсомольской» дорога идет почти по равнине, лишь изредка поднимаясь на пологие ледовые холмы, чистые от снега. На одном из них Серегин и засек след поезда, похожий на тонкую серую ниточку, невесть кем брошенную в этом безлюдье. По ней и пришли на «Восток». Когда приземлились, Костырев, проходя мимо штурмана, слегка потрепал его по шевелюре:

— Спасибо, Юра-2.

— Не за что, — улыбнулся тот и чуть заметно покраснел.

Вернулись в «Мирный», пришли с Костыревым в свой балок. Со грели чай, сели за стол.

Да, это не Арктика, — сказал вдруг Костырев, — это гораздо хуже. И, попомни мое слово, Антарктида только-только начинает себя раскрывать. Хлебнем мы с ней хлопот.

Что-то уж больно мрачный у вас прогноз, командир, — улыбнулся я.

Но Костырев остался серьезен:

Не думаю, что мне удастся попасть сюда еще раз — Арктика как-то ближе к сердцу. А ты молодой, тебе здесь придется пахать и пахать, есть у меня такое предчувствие. Поэтому мотай на ус все ее причуды, запоминай, делай выводы. Ведь сегодня она нас едва на мякине не провела. Ты понял, как это случилось?

В общих чертах.

Когда стали в вираж в зоне очень низкой температуры, образовался мощный инверсионный след от выхлопных газов двигателей.

Настолько мощный, что даже солнечный свет его не пробивает и он дает тень. За ней мы и гонялись. Усвоил?

Понятно, — сказал я.

А если усвоил, давай ложиться спать. Устал я.

Спать... Закроешь глаза, а перед тобой лед, снег плывет, дорога мечется из стороны в сторону. Да и слова Костырева о том, что мне еще придется здесь «пахать и пахать», разбередили душу. Я не был новичком в Полярной авиации, в Арктике налетал уже около двух тысяч часов. Но Антарктида непостижимым образом заставила почувствовать себя, хоть и не мальчишкой в летном деле, но и не тем человеком, который может читать ее как раскрытую книгу — Похоже, мы только заглянули в ее первые страницы. Так что же будет дальше, когда останемся на зимовку, когда придется летать весной с гидрологами, на другие станции, в глубь материка? Да, есть, есть какое-то непонятное мне самому притяжение у этого материка, у этого неба, которые уже чем-то меня приворожили. Может, своей непредсказуемостью, таинственностью, обещанием все новых сюрпризов? Если это так, то мне, действительно, не удастся быстро с ней расстаться, поскольку, как мне кажется, я принадлежу к тому сорту людей, которые заражены незнакомым науке «вирусом неизвестности». Это он заставляет человека лезть в такие края, где никто никогда не бывал, летать там, где, кажется, вообще летать невозможно. Многие полярные летчики, которых я знал и знаю, потому и пришли в Полярную авиацию, что рвались именно к таким полетам. Я — не исключение. Ведь Антарктида — «золотое дно» для таких пилотов. Или каждому из нас она состряпала свое, индивидуальное притяжение? Вопросы, вопросы... На них надо искать ответы, но сколько на это понадобится времени — год, два, десять? Не знаю. И пока я так размышлял, сон навалился настолько крепкий, что к полетам Костырев едва смог поднять меня с постели.

Ошибка на «Комсомолке»

Снова летим на «Восток». Полеты туда уже, кажется, должны стать для меня привычными, но почему-то привыкания не происходит. И не только у меня — у каждого из членов экипажей рейсы на «Восток» стоят особняком, заставляя готовиться к ним с особой тщательностью, хотя никто этого от нас не требует. Есть что-то такое в трассе, по которой мы пойдем и сегодня, что вызывает к ней уважение.

Проводить нас приехал Миньков. Он делает это всегда. Нам уже не раз приходилось «ходить» к санно-гусеничным поездам, как транспортным, так и научным. Первые завозили на внутриконтинентальные станции генеральный груз, горючее. Вторые совершали свои походы, цель которых — изучение Антарктиды. Мы сбрасывали им срочно понадобившиеся запасные части для тягачей, доставляли продукты, медикаменты, эвакуировали в «Мирный» больных. По следам этих поездов мы летали на «Комсомольскую», на «Восток». Штучные, разовые полеты, но каждый из них был для меня событием, потому что давал возможность увидеть людей, которые делали невозможное.