Моё поколение

— Как же, встречались. И не только на столе, но и в море.

— В море-то не так сподручно с ней управляться. Там её вилкой не возьмешь, — усмехнулся Никишин.

— Да, брат. Поморы недаром говорят, что треска в море ещё солоней, чем в бочке. Пока её добудешь, действительно соленым потом умоешься.

— Теперь, говорят, тральщиками ловить начинают.

— Только что говорят. Где они, эти тральщики? Был я летом на Мурмане. Маются по-прежнему на прадедовских шняках с допотопными ярусами, от которых хребты трещат. Да и с ними-то ждут, когда рыба сама к берегу приплывет. Никаких снастей для лова вдали от берегов, скажем плавных сетей, нет.

— Почему ж так? Средств нет? Или людей? В чём все-таки дело?

— В чем? По-моему, так ясно в чем. Патриархальщина дремучая, куда ни погляди, гниль, косность, безрукость. Сколько о судьбе мурманских промыслов переговорено, сколько бумаги на разные проекты изведено и в Петербург чиновный послано. А результаты какие? Да никакие. Палец о палец сволочи департаментские не ударят. А ведь это ж золотое дно, честное слово, наш Мурман. Ведь там же богатырские дела сотворять можно. А сейчас что? Просто смотреть обидно. Не то чтобы вперед — назад идем. Десять лет назад до шестисот тысяч пудов в год трески лавливали, а теперь по двести пятьдесят тысяч пудов едва вытягивают, а прорех, прорех — тысячи! Карты новые нужны до зарезу — нет их, не допросятся промышленники. Факторий, складов, лавок зимних нет, и на зиму Мурман пустеет, промышленники должны разбредаться до лета кто куда. Нужны маяки, бакены, разметка фарватеров. Нужна служба погоды, спасательные боты. Нет всего этого и в помине. Стыдно сказать, простого телеграфа нет. В одной бухте треска или сельдь идет, хоть вёдрами черпай, а в соседней бухте сидят три недели попусту, рыбу поджидаючи, и не подозревают, что рядом делается. Разведки рыбы, рыбных банок — этого и не начинали. А продукты дать на промысла, а соль? У кого об этом голова болит? Кто об этом заботится? Купчишки, барышники, денные разбойники. Все и никто! В результате вдруг в самый разгар лова весь берег вопит — соли, дайте соли! Но соли нет. И вот идешь берегом, и тебе в нос густой тухлятиной шибает — это горами, тысячами пудов гниет на берегу рыба, самая отборная треска, палтус, пикша, сельдь. С наживкой та же история. Есть наживка — нет рыбы. А пошла рыба, валит дуром, можно на судно по триста пудов взять, — так наживки, как на грех, нет, хоть собственные пальцы на крючки наживляй. И утекают меж пальцев в море несметные богатства. А тем временем расторопные норвежцы да англичане у нас под носом, в наших водах, на наших рыбных банках, спокойнехонько ловят нашу рыбку, целыми пароходами, сотнями тысяч пудов увозят к себе в Норвегию и Англию, а после продают её нам же втридорога. Э-э, да что говорить…

Бредихин махнул рукой и кинул на стол вилку так, что она запрыгала по столу, слетела на пол и, вонзившись в половицу, закачалась, закивала словам Бредихина. Ситников поднял её и положил на стол. Никишин сказал мрачно:

— Как это так — «что говорить». Наоборот, как раз говорить и надо об этом, и как можно громче.

— А ты думаешь, не говорят? Ты думаешь, все молчат? Не все. Неправда. Есть и у нас люди. И говорят и делают, да ведь каково им приходится стену-то лбом прошибать. Вот возьми хоть батьку моего покойного. Он эти Мурманские промыслы как свои пять пальцев знал. Всю жизнь им отдал. От рыбака-помора до штурмана дошел, своим горбом достукался. Душу всю на это положил. Сколько раз на свои трудовые копейки в Питер ездил, сколько департаментских порогов обил, сколько сапог стоптал, по приемным бегавши! До самого министра доходил. Записки докладные подавал, уговаривал, доказывал, слезно просил, требовал. А что из всех тех хлопот получилось? Ровным счетом ничего. Так и умер между Петербургом и Мурманом, возвращаясь по санному пути в свой неласковый, да милый край. После из географического общества матери медаль прислали — только и всего. А ты говоришь…

Бредихин рывком двинул стул в сторону и выскочил из-за стола, забыв о лежавшей на тарелке треске. Его сейчас заботила треска не в тарелке, а в море. Ему мерещились несметные косяки её, серебрящиеся в таинственных морских глубинах, и это одновременно приводило его в волнение и лишало аппетита. Вскоре, впрочем, Бредихин вспомнил и о жареной треске. Снова подсев к столу, он молча принялся за еду и мало-помалу успокоился, забыв о горестях и нуждах неустроенного и необжитого Мурмана.

После трески Никишин притащил с хозяйской половины три стакана чаю и краюшку ситного с изюмом. Ужин закончился веселыми дурачествами и возней, во время которой была оторвана ещё одна пуговица, на этот раз от никишинской курточки. Около одиннадцати вечера вспомнили, что пора расходиться по домам. Но уходить не хотелось, и Никишин предложил гостям остаться ночевать. Он выпросил у квартирной хозяйки сенник и старое одеяло и стал с этим сенником устраиваться на полу возле печки, предоставив Ситникову и Бредихину кровать.

Спать улеглись в начале двенадцатого, но заговорились до двух часов. Время от времени кто-нибудь из троих говорил: «Ну будет, ребята, давайте спать» — и сам же через минуту прерывал молчание. Разговор возобновлялся. Луна сперва поглядывала в верхнее стекло, чистое от наледи, потом исчезла за обрезом рамы.

Первым уснул Никишин, о чём и оповестил друзей богатырским храпом.

— Один готов, — засмеялся Бредихин.

— А мне что-то совсем расхотелось спать, — тихо отозвался Ситников и, помолчав, спросил: — Скажи, ты любишь Надсона? Вообще, интересуешься стихами?

— Я интересуюсь треской.

— Нет, серьезно.

— Чего серьезней. Весь наш Мурман треской живет. А знаешь, менаду прочим, откуда она к нам приходит? От Лофотенских островов, брат. Почему именно от Лофотенских островов и почему именно к мурманскому берегу и вдоль него к Белому морю? Почему у неё такой маршрут, а не другой? Какие ещё у неё маршруты? Куда она пропадает после этого на целый год? Где её постоянные обиталища? Почему она скопляется для путешествия к нам такими огромными косяками? Таких «почему» — великое множество, и если ответить хотя бы на часть их, тогда мы сразу стали бы хозяевами положения и могли бы эти тресковые косяки, как коровьи стада, пасти, а не ждать милостей случая.

Ситников тихонько засмеялся. Бредихин приподнялся на локте и, обиженный его неожиданным смехом, спросил с досадой:

— Ты чего ржёшь?

— Да так. Смешно вдруг стало. Ещё одна несуществующая профессия объявилась. Везет нам сегодня на них.

— Чего ты мелешь? Какая ещё профессия?

— Да сам же только что мечтал тресковым пастухом стать, чтобы рыбьи косяки гонять куда надо.

— А ведь верно: тресковый пастух… Прямо здорово. Честное слово.

Бредихин снова откинулся на подушку и засмеялся так же тихо, как только что смеялся Ситников. Минуты две после этого они лежали молча. Потом Ситников сказал:

— А знаешь… Я часто испытываю желание так вот вдруг перенестись куда-нибудь далеко-далеко, где всё иное, необычное, всё синее, знойное и… больше никакое…