Роковая строка Памеджаи

«Я скажу об этом, – подумал Пабеса, – а потом, когда встречу Памеджаи в Икене, придумаю, каким способом отправить его на земли Нубии, чтобы там ему устроить достойное занятие и безбедную жизнь».

Покинув святилище на берегу Хапи, писец Пабеса поспешил на великое празднество в Пер-Рамсес. Ему уже был привычен долгий путь по священной реке. Через два месяца он снова был в столице.

У ворот дворца толпился народ. Казалось, что все люди, живущие в этом городе, собрались здесь в своих праздничных одеждах. Но только знатные могли пройти за сверкающие медной обшивкой ворота, которые охраняли черные воины из страны Куш. Правда, сейчас, когда Пабеса подошел к воротам, воины пропустили целое шествие черных рабов. У каждого на голове стояла большая корзина с плодами. Это были носильщики с приношениями. Вот прошли юноши в полосатых фартуках, с корзинами румяных яблок. За ними шли носильщики с корзинами крупных красных гранатов. Финики, смоквы, виноград. А дальше носильщики тащили сети, в которых бились еще живые рыбы, шли охотники, в сетях которых билась живая птица. Шествие завершили пастухи, пригнавшие белых козлят и целое стадо телят.

Пабесу пропустили немедля – в руках у него был свиток, а на шее висела цепь с печатью. Писец прошел в ворота и очутился в прекраснейшем саду. Он шел по золотистому песку, а по обе стороны дорожки серебрились ветви маслин. Чуть подальше вдоль дороги стояли пальмы, а у подножия пальм благоухали цветы. У пруда, где плавали маленькие золотые рыбки, сидели гости. У женщин в руках были цветы. Причудливые прически и воротники из драгоценных камней говорили об их знатности. На мужчинах ослепительно белели тонкие полотняные одежды, а на руках и ногах у каждого сверкали золотые украшения. Писец Пабеса вспомнил строки, которыми он закончил свой свиток, недавно отправленный господину.

«Прибывай, будь счастлив, ходи, не покидай ее, Рамсес, возлюбленный Амоном бог».

В саду было прохладно, душисто и весело от щебета птиц, от нежных звуков систры. Все здесь располагало к отдыху и веселью. Как только появлялся знатный гость, так тотчас же за спиной его возникал черный человек с опахалом. И оттого что этих людей с пестрыми опахалами было много, в саду как бы гулял приятный ветерок. Еще не появилась божественная чета в окружении жрецов, а слуги уже разносили прохладные вина из подвалов Рамсеса. На драгоценных сосудах, запечатанных царской печатью, было написано: «Вино из царских подвалов Рамсеса, год царствования – двадцатый». Такие же надписи с указанием: «год царствования – двадцать пятый», «двадцать седьмой»… Прежде чем прикоснуться к кубку, гости вначале внимательно рассматривали печати на винных сосудах и подсчитывали, сколько лет это вино стояло в подвалах фараона. Ведь торжество состоялось на тридцать четвертом году царствования Рамсеса.

Пока слуги разносили прохладные вина и угощение» а юные виночерпии заполняли золотые кубки, красивые нубийские девушки, завернутые в голубые и желтые покрывала, принесли на золотых блюдах сласти. Не успели уйти нубийские девушки, а уже появились красивейшие девушки Сирии с блюдами дичи, жареных рыб, хлебов и фруктов. А за ними пришли черные юноши из страны Пунт, курчавые, белозубые, с большими красивыми глазами. Одетые в юбочки из перьев пестрых попугаев, они исполняли огненный танец своей страны.

Но вот появилась царственная чета, и все гости пали ниц перед фараоном и прекрасной хеттской царевной. Фараон был уже немолод, но все заметили, что счастье сделало его чело молодым и прекрасным, а величественный головной убор скрыл его седину, и казалось, что он еще много лет будет покорять, властвовать и править.

Пабеса смотрел на все это сказочное великолепие и думал о том, что язык его беден и не в силах передать то, что видят его глаза. Он был озабочен: где ему взять те яркие слова, которые помогли бы увековечить в свитке это величайшее событие? Ему доверено великое дело. Он должен подробно описать все происходящее, не упустив ничего. Он должен рассказать о знатных гостях, о драгоценных украшениях царевны, о винах и угощениях, о цветах, которые благоухают в этот торжественный час, о юных танцовщицах, о жрецах и жрицах, которые поют сейчас гимн великому богу Амону-Ра.

Пабеса едва успевал записывать свои впечатления. И хоть он был безмерно рад тому, что своими глазами увидел столь удивительное, он очень волновался. Он вдруг подумал о том, что малейшая неточность может причинить ему непоправимый вред. От своего господина Аменеморета он узнал, что фараон Рамсес нередко спрашивает свитки первых лет своего правления, и когда писцы читают ему свитки двадцатилетней давности, они поражаются его удивительной памяти. Иной раз им кажется, что он и в самом деле не человек, а бог, столь многое он знает и помнит. Но если он помнит подробности своих походов, помнит о людях, которые прибывали из чужих стран, и помнит о людях, которые ему верно служили, то как ему не запомнить такой счастливый и радостный день его жизни – сегодняшний день?

«Торопись, Пабеса, – говорил сам себе писец, – торопись, если хочешь быть с головой, если не хочешь лишиться головы…»

Уже хеттская царевна, ставшая женой великого, непобедимого Рамсеса, правителя многих земель, раздала сокровища из принесенных ею ларцов. Уже трижды сменились юные прелестные танцовщицы. Уже устали пить вино именитые гости. А Пабеса все писал и писал свой длинный, бесконечный свиток. Пот градом катился на папирус, и писец вдруг вспомнил строки из поучения, которое он писал еще в детстве:

«Воин приходит в Сирию без посоха и сандалий. И он не знает, жив ли он или мертв из-за дикого льва. Противник прячется в траве, враг готов к сражению, и воин идет, взывая к своему богу: «Приди ко мне, спаси меня!»

И еще он вспомнил: «Когда хлебопек стоит и печет и ставит хлеба в огонь, то его голова внутри отверстия печи. Его сын держит его ноги, но если однажды он выскользнет из рук своего сына, то он падает в печь…»

Сейчас ему, Пабесе, так же трудно, как воину в Сирии и как хлебопеку в печи. Пабесе кажется, что недостает слов и что язык его беден и ничтожен, чтобы нарисовать на папирусе все то удивительное и прекрасное, что было на этом торжестве. Но он должен найти достойные слова. Он должен оправдать звание придворного писца. Иначе для чего же тогда в детстве, когда плетка учителя гуляла по его спине, он писал незабываемые слова:

«Сделайся писцом! Он освобожден от повинности, он охранен от всяких работ, он удален от мотыги и кирки. Ты не будешь носить корзину, избавит это тебя от доли гребущего веслом… Ты не будешь под многими господами, под многочисленными начальниками. Из всех дел и обязанностей – писец первый».

Сейчас ему трудно, но ведь он первый человек. Пусть градом льется пот на исписанные свитки и пусть голова словно плавится в огне – это можно перенести. Зато когда он закончит свой свиток, он вздохнет свободно и снова устремит свой взор на что-то необычайное. Поистине великий Рамсес даровал ему, Пабесе, неисчислимые блага. И самое великое из этих благ – возможность открыть глаза на прекрасный и необозримый мир.

«И все же, – подумал Пабеса, – если бы я имел власть, я бы посадил рядом с этими знатными такого человека, как Памеджаи, и сказал бы ему: «Смотри и запомни это великое событие, чтобы потом увековечить его на стенах святилища! Иначе откуда потомки узнают о величии своих предков?»

Памеджаи в Доме справедливости

Не успел Памеджаи покинуть двор Пааама. Не успел старый знахарь рассказать своей жене Бакет о том, как жаль ему было расставаться с новым другом, как вдруг в маленький дворик знахаря ворвались разъяренные грузчики. Они с криками бросились к Паааму и стали его бранить за то, что он загубил двух грузчиков своим ядовитым зельем. Вчера, когда к Паааму обратились двое больных – они жаловались на боли в животе, – Пааам, как всегда, дал им настойку меда и желчи, а потом, узнав о том, что им не становится лучше, принес еще немного отвара диких трав, которыми он всегда довольно успешно лечил такие болезни. И вот сейчас он узнал о том, что двое умерли и теперь его хотят потащить к верховному сановнику, чтобы предать суду. Пааам отлично знал, что судебное разбирательство может кончиться для него очень плачевно. Он знал о таком законе, который требовал смертной казни лекаря, если будет доказано, что он умертвил больного. За долгие годы это был первый такой случай у Пааама, когда ему угрожало судебное разбирательство. Никто еще ни разу не обвинял его в том, что он умертвил больного, хотя очень многие больные умирали. Люди понимали, что больные умирают от тяжелой болезни, а не от тех лекарств, которые им дает лекарь. Если эти разъяренные грузчики станут доказывать верховному сановнику его вину, то он, Пааам, погибнет. Чем он сможет доказать свою невиновность?