Адютант Бонапарта

После 1786 года все изменилось. Переведенный в Варшаву полк был отобран у майората, сменил шефа, вошел в стадию затянувшихся преобразований и реорганизаций, чтобы наконец выйти из них 10-м пехотным полком коронных войск под командованием Игнация Дзялынского.

Изменился полк – изменилось и положение Юзефа. Окончилась рыдзынская игра в солдатики, окончилось продвижение по протекции. Шестнадцатилетний поручик личного княжеского полка превратился вдруг в обычного поручика регулярной пехотной части. Блистательный кавалер сравнялся с серой полковой братией. Военная служба стала его повседневным занятием, а жалованье поручика – главным источником существования. Производство в следующий чин никто ему на именины уже не дарил. Его, как видно из сроков, пришлось добиваться пятью годами службы.

Унаследованное от дяди мальтийское командорство вместе с двенадцатитысячной рентой у Юзефа также отобрали. Этот задаток в счет возможного наследства после князя Августа с момента его смерти стал уже только пережитком, с которым не могли смириться жадные князья Сулковские.

Уже в феврале 1786 года, еще не успела засохнуть свежезамурованная гробница князя Августа, князь Антоний Сулковский («великодушный добродетель») возбудил против Юзефа перед Варшавским капитулом Мальтийского ордена процесс о возвращении родового командорства. К счастью для ответчика, великим приором капитула был все еще князь Адам Ленинский, который во второй раз проявил к своему будущему тюремному стражу ничем не вызванное благородство. Несмотря на старания князя Антония, жалоба его была в первой инстанции отклонена.

Но князь Антоний, который в конце этого же года приступил к управлению майоратом, слишком ценил деньги, чтобы из собственного кармана оплачивать «благородные порывы» своего приятеля Понинского. Что он предпринял против решения капитула, в какие инстанции обращался, не известно. Во всяком случае, из последующих писем Юзефа и из других современных свидетельств ясно видно, что молодой поручик полка Дзялынских, несмотря на выигранное в капитуле дело, лишился мальтийской ренты.

Преследование со стороны князя Антония, полное обнищание и ранняя самостоятельность – все это свалилось на шестнадцатилетнего Юзефа совершенно неожиданно, вызвав немало огорчений и забот. Молодой радикал из рыдзынского дворца, который недавно еще мечтал в своем ученическом дневнике о разном со всеми жизненном старте, никак не был подготовлен к тому, что воплощение его ученических мечтаний произойдет столь неожиданно и жестоко. Что ж особенно удивляться, если, борясь с материальными трудностями, он ищет выхода там, где находил его до сих пор, – в княжеском роде Сулковских, что учтивым расшаркиванием, коему его выучили в школе князя Августа, он старался смягчить сердце нового владельца майората, что посылал в Рыдзыну эти «компрометирующие» его письма. Что делать, бытие определяет сознание даже у героев романтических легенд!

Однако мы можем предполагать, что это «идеологическое заблуждение» Сулковского длилось недолго. Варшава периода Четырехлетнего сейма была городом исключительно благорасположенным к деклассированным людям. Примерно в это же время, когда, трясясь от «катаральной горячки», Юзеф трудился над верноподданническими эпистолами к князю Антонию, в столицу прибыл другой радикально настроенный дворянский сын, Якуб Ясинский, который только что вышел из-под власти гувернантки в вельможном доме Потоцких. Молодые бунтующие интеллектуалисты с горячими головами, наполненными прогрессивными идеями, находили на улицах и в «кофейнях» увлеченной политикой Варшавы конкретную почву для своего теоретического радикализма. Приближающийся политический перелом должен был облегчить им окончательный разрыв со своей прежней средой.

Историкам не удалось еще документально доказать связи Сулковского с варшавским средоточием радикальной политической мысли, с людьми, группирующимися вокруг подканцлера Гуго Коллонтая. Я не обнаружил ни одной ниточки таких связей в превосходном и исчерпывающем труде Богуслава Леснодорского «Польские якобинцы». Может быть, просто молоденький офицерик был тогда еще слишком малозначительной фигурой, чтобы его заметили авторы воспоминаний и писем, бывающие на клубных собраниях в радзивилловском дворце. Тем не менее имеются некоторые данные, позволяющие утверждать, что уже в первые годы Большого сейма Юзеф Сулковский не уступал в социальном радикализме самым левым из сторонников Коллонтая.

Михал Суходолец, живший в Варшаве вместе с Юзефом, запечатлел в своих записках одно незначительное событие, довольно, по-моему, характерное для настроений деклассированного «господина кавалера». Речь идет об истории с Понинским, которого я упоминал уже дважды.

15 июня 1789 года в результате обвинения, предъявленного камергером Войцехом Турским, впоследствии яростным парижским якобинцем, был арестован по решению сейма как предатель родины, ответственный за ее раздел, великий коронный подскарбий князь Адам Понинский. Сторожить узника было поручено офицерам полка Дзялынских.

Бывший мальтийский командор одним из первых нес караул у камеры бывшего великого приора. Могло бы казаться, что положение молодого офицера должно быть довольно щекотливым. Понинский всегда проявлял к нему явное расположение, принадлежал к ближайшим друзьям князя Августа, часто бывал в Рыдзыне, принимал парады «господ кавалеров» и наверняка не раз хвалил дона Пепи во время обедов. Кроме того, общественное мнение в отношении ареста Понинского тогда еще не было единодушным. Во многих магнатских дворцах, в том числе и во дворцах князей Сулковских, очень не хотели, чтобы дело дошло до сеймового суда над изменником, так как продажный подскарбий грозил притянуть к ответственности и остальных соучастников.

Но все эти обстоятельства, можно сказать, совершенно не повлияли на ослабление караульного рвения молодого Сулковского. Наоборот, он оказался куда бдительнее и усерднее всех своих товарищей. Заступив в караул, он провел тщательный осмотр тюрьмы и убедился, что она не гарантирует полной надежности. Поэтому он составил подробный план, обозначив стрелками пути возможного бегства, затем подал этот план вместе с экстренным рапортом командованию полка. Но донесение не имело никаких последствий, о чем, вероятно, постарались друзья заключенного, среди которых были такие политические тузы, как великий коронный гетман Ксаверий Браницкий. Спустя несколько дней два других офицера во время несения караульной службы обратили внимание на странную тишину в камере Полянского. Когда они вошли, узника там не оказалось. В постели лежала кукла из тряпок, а в стене был пробит проход в соседнее помещение. Изменник бежал именно тем путем, который указал Сулковский.

Я не привожу этот чисто полицейский успех нашего героя как что-то особенно выдающееся в ряду его заслуг. Это мелкое происшествие я считаю только доказательством того, что рыдзынский экс-кавалер уже тогда не ощущал никаких уз со своей бывшей средой, что он был уже решительно, как бы мы сказали ныне, по эту сторону баррикады.

Социальный радикализм его, несомненно подкрепленный идеями Жан-Жака Руссо, со всей силой проявился в политическом трактате «Последний голос польского гражданина», который он написал под свежим впечатлением принятой сеймом конституции 3 мая.

Разочарованность компромиссным характером конституции он выразил словами из «Энеиды» Вергилия: «Тотчас я обомлел, и голос в горле пресекся». [10]

В те дни, когда вся дворянская Варшава аплодировала творцам конституции, он писал: «О, почему у меня нет пера Тацита, чтобы явить взору хитросплетение втайне выношенного заговора против отчизны моей! Чтобы выписать мерзостную натуру тех людей, кои с аристократической хладнокровностию убивают Польшу!»

Умеренные реформы дворянского сейма абсолютно разочаровали молодого максималиста, внимающего отголоскам французской революции.

Особенно привело его в ярость введение принципа престолонаследия и признание преемницей польского короля Станислава-Августа саксонской принцессы.