Багратион. Бог рати он

Последние слова Суворова заглушили солдатские возгласы:

— Верно, отец родной!

— Кой черт нам здеся, в степу, ждать у моря погоды?

— Таперича — весна. А зачнет степь летом зноем дышать? А ежели и в зиму войдем? Лошадей от голода пожрем, все повозки на костры порастащим…

Довольный, Суворов петухом глянул на солдат и их командира.

— Спасибо, князь Петр, за твоих солдат. У нас с вами единый выбор — Очаков брать, и немедля! Остается мне, дураку, своим лбом стену там прошибать. — Суворов оборотился в сторону лагеря, где выделялись большущими своими размерами и пестротою раскраски шатры Потемкина и его многочисленной свиты. — А сии бастионы, видать, покрепче очаковских. Ну да и я не лыком шит. Не первый год в сражениях — не такие цитадели Суворову покорялись.

Двенадцатого августа 1787 года Турция первой начала войну против России — которую уж по счету за всю историю соперничества двух держав в землях причерноморских и придунайских. И главный удар пришелся в места, только недавно отошедшие к России, еще не совсем освоенные и укрепленные.

Все же русские встретили извечных врагов своих достойно. К той поре уже были созданы две армии, действия которых предусматривали самый широкий военный театр. Одна, под водительством Румянцева [8], называемая Украинскою, обеспечивала надежность границ с Польшею и напрямую связывалась с Австриею, что в столкновении с Портою обещалась быть союзницей и немалым подспорьем в баталиях.

Армия вторая, Екатеринославская, была непосредственно под началом Потемкина. Цели перед нею стояли наиважнейшие: перейти Днепр, взять Очаков и очистить от вероломного и никак не унимающегося неприятеля все пространство до реки Прут. А затем, соединившись с австрийцами и войсками Румянцева, выйти аж к самому Дунаю.

Особая роль в потемкинской армии отводилась отряду под началом Суворова — бдение о Херсоне и Кинбурне.

Не зря с турецкого сие последнее название правильнее писалось «Кылбурун», что означает «острый нос». А и верно — длинная и тонкая коса далеко выдвигалась в Черное море, запирая устье Днепра, а отточенным своим концом подходила к недремлющей турецкой крепости Очаков.

И в Херсоне — потемкинской столице Причерноморья, и в самом Санкт-Петербурге сим местам уделялось самое первейшее внимание.

— Кинбурн — наш южный Кронштадт, — метко Определила Екатерина, когда весною 1787 года собственною персоною посетила причерноморские края. Секретный рескрипт о навечном присоединении Крыма к России уже был скреплен собственноручным монаршим росчерком. В новых городах ею же торжественно заложены соборы, в ее высочайшем присутствии освящены верфи. И на новые подвиги была вдохновлена ею, государыней, уже не раз закаленная в боях русская армия, к той поре уже по-новому, по-потемкински переодетая и экипированная.

Удобные короткие куртки, вместо негнущихся и холодных лосин — мягкие суконные шаровары. Заместо шляп, что сдувало ветром, — удобные каски. И — никаких кос и старушечьих буклей на головах — солдаты подстрижены в кружок, как и ходили всегда в своих деревнях. Бород лишь не было, усы же — пожалуйста.

Однако воинство — не для машкерадов с переодеваниями. Екатерине продемонстрировали вершину достигнутого в предыдущих боях ратного искусства. Отряд генерал-аншефа Суворова, состоящий из легкоконных полков, показал так называемую сквозную атаку. Это когда две колонны — пешие и конные — шли друг на друга и, сблизившись на сто шагов, сшибались в жестокой схватке. Треск ружей, гром пушек, клубы черного дыма… И по сигналу трубачей — вновь рассыпной строй образовал два исходных построения.

— Честь имею доложить вашему императорскому величеству, — очутился рядом и ловко отсалютовал маленький, щуплый Суворов, — сей воинский прием пробуждает в каждом воине сметку, находчивость и ловкость. Конный — на пешего, пеший — на конного. И каждый поворачивайся как сумеешь. Не то что на парадах; а как случается на войне: со стороны — суматоха и Каша, а в гуще сражения — своя, расчисленная каждой головою цель — прорваться вперед сквозь строй неприятельский.

Императрица была женщиною, но ум у нее был далеко не дамский, и разбиралась она не только в одной стати мужчин, облаченных в строгую воинскую форму.

— Я ведала до сих пор, что русский воин храбр, — произнесла она. — Теперь же убедилась в том, что он умен и сметлив. Каждый воин должен знать свой маневр. Так вы выразились, любезный Александр Васильевич? Сие зело важно. Это означает: не жди команды на каждый шаг, а действуй самостоятельно, сообразуясь с общею для всех перспективой, сиречь — целью. Сего хотела бы я достичь во всем нашем государстве. Я — там, в Петербурге. Вы, мои генералы и первейшие помощники, — здесь. Я развязываю вам руки — у каждого в голове должен быть свой царь. Посему, коль зачнется здесь война, хочу лишь изречь: пущай Суворов, геройством славен, Кинбурн, южный наш Кронштадт, не сдаст, а светлейшему — Очаков брать. Хотя бы на сие нам в первую пору изловчиться. Вот мое пожелание. А как сего достичь — у каждого моего генерала, как и у солдата, должен быть свой маневр…

Екатерина и ее помощники-генералы, что стояли ногою у Черного моря, зрили в корень: турки могли вернуть свое могущество, лишь забрав назад Кинбурнскую косу. Какой же янычар, воин Аллаха, коли в его руках нет сего острого, тонкого и чуть искривленного, словно ятаган, кинбурнского ножа?

Порта объявила войну в середине августа, а ровно через месяц, тринадцатого сентября, двинула свои десантные корабли к Кинбурнской косе.

Потемкин дал команду флоту из Севастополя выйти навстречу и разбить противника еще в море. Но суда попали в шторм, погибли.

Светлейший впал в панику: крепость в Кинбурне не выдержит натиска, стены ее тонки, рвы — неглубокие, сухие, артиллерии на косе — кот наплакал. В отчаянии даже написал Екатерине о намерении своем передать командование Румянцеву, а самому ретироваться в Петербург: «Моя карьера кончена… Я почти с ума сошел… Ей-богу, я не знаю, что делать, болезни угнетают, ума нет».

Лишь. Суворов, как всегда, не терял свой маневр. Заградил пушечным огнем с косы одну и другую попытки высадиться десантом. К началу октября — третья бомбардировка косы с турецких судов и со стен Очакова, и первые уже турецкие стрелки появились средь кинбурнских дюн.

Суворов был в церкви по случаю праздника Покрова. Ему доложили об успехе наступающих.

— Не мешайте им. Пусть все вылезут на берег, — ответил он, продолжая молиться.

Меж тем на косе начался ад. Черные тучи порохового дыма затмили небо. Залпы орудий с той и другой стороны, схватки врукопашную, стрельба и резня…

Пять тысяч турецких отборных янычар высадились и пытались укрепиться на косе. А чтобы не осталось у них пути к отступлению, их флот ушел. Они — смертники, значит.

Суворовские резервы подходили, но они по-настоящему не могли пополнить убыль обороняющихся. Впрочем, командующий и не об обороне Думал. Выхватив шпагу, он бросился в самую гущу атакующих, и за ним с криками: «Спасай Суворова!» — ринулись казаки.

Девять часов кипело сражение. Сам Суворов получил три раны, не раз падал в обморок. Горы трупов выросли на косе — и наших и пришельцев. Но маневр, задуманный Суворовым, блестяще удался — выманить десант с кораблей и истребить на суше.

Из пяти тысяч янычар удалось вплавь кое-как вернуться в Очаков лишь семи сотням человек.

Второго октября израненный, еле стоящий на ногах Суворов принимал на косе парад победителей — его видели с крепостных стен Очакова. А в турецкой столице султан приказал отрубить головы одиннадцати военачальникам — виновникам неслыханного поражения.

— Теперь — даешь Очаков! Без передыху, пока они не опомнились, — штурм! — убеждал Суворов светлейшего.

Со всех южных мест подходили и подходили русские войска. И ставка Потемкина переместилась к Очакову: вон она, крепость, на расстоянии выстрела пушки. Но светлейший отбивался от героя Кинбурна: