Фиалковый венец

— Неужели я не могу даже час провести как хочу, не докладывая тебе?

— О, сколько угодно! Прощай. Увидимся на празднике.

Они больше не выезжали по вечерам, и, хотя встречались каждый день в гимнасии, Лукиан делал вид, будто не замечает Алексида, и весело болтал с другими юношами.

У Алексида оказалось три свободных вечера, но они принесли меньше радости, чем он ожидал. Он два раза прочел «Медею» и выучил наизусть особенно понравившиеся ему места, а потом начал писать собственную трагедию про Патрокла и Ахилла. Он изливал в ней свои оскорбленные чувства, и это помогло, но не очень. И вот настал вечер скачек.

Путь, на котором располагались подставы, имел приблизительно форму ромба. Он начинался от маленького святилища Посейдона на берегу Филерского залива, далее следовал почти прямо на север до Длинных Стен, соединявших Афины с Пиреем, а оттуда уходил на запад, к Итонским воротам, где поворачивал опять на юг. Там Алексид — пятая подстава — должен был принять факел, и отвезти его на шесть стадиев по Фолерской дороге и предать Лукиану, после которого еще двое юношей, постарше, доставят его к святилищу морского бога.

Скачки были назначены на час заката, когда факелы будут уже видны, но сумерки не настолько сгустятся, чтобы сделать опасной быструю езду. Самые заинтересованные зрители — любители лошадей, родственники и друзья участников — расположились вдоль намеченного пути и возле святилища, чтобы видеть начало и конец скачек. Однако большинство предпочло не ходить дальше ближайшей к городу подставы, и перед закатом у Итонских ворот собралась большая толпа. Зрители влезали на стену, откуда можно было увидеть вдалеке, среди кипарисов, крышу святилища, а некоторые выходили на дорогу, чтобы получше разглядеть лошадей.

Алексид стоял рядом со Звездой и, поглаживая светлое пятнышко на ее каштановой морде, горько сетовал про себя, что ему досталась именно эта подстава, где придется брать факел под взыскательными взглядами чуть ли не всего города. Хорошо еще, что тут нет отца! Впрочем, разница не велика. Они с Теоном хотели посмотреть и Лукиана и поэтому отправились к следующей подставе. Но все остальные родные и знакомые собрались у Итонских ворот. Был тут и Гиппий. Ничего удивительного — где скачки, там и он. Молодой эвпатрид с видом знатока прохаживался среди участников состязания, иногда поднимая ногу лошади, чтобы осмотреть копыто, иногда задавая вопрос о родословной того или иного скакуна.

Алексид заметил, что Гиппий направляется в его сторону, и весь подобрался. Гиппий, щеголявший в этот вечер в серебристо-сером плаще и алых сапожках, подошел к кобыле с другого бока и уверенно, словно хозяин, потрепал ее по крупу холеной белой рукой.

Правда ли, что лошади умеют разбираться в людях? Лукиан, во всяком случае, любил это повторять. Но тогда Звезде следовало бы прижать уши и оскалить зубы. Ничего подобного! Наоборот, ей понравилась эта ласка, и она тихонько потерлась носом о руку того, кто ее гладил. Нет, лошади — плохие судьи человеческих характеров, подумал Алексид.

— Недурная кобылка… — снисходительно начал Гиппий и умолк, узнав юношу, державшего ее уздечку.

Алексид отлично понял, что он имел в виду. Самые богатые граждане отбывали военную службу в коннице, поставляя для этого собственных лошадей. Во время публичных церемоний они занимали почетные места и считали себя избранным сословием. Если бы дать волю Гиппию, в скачках с факелами участвовали бы только сыновья этих богачей.

Солнце уже спряталось за темный кряж Элагея. В небе угасли пурпурные и золотые краски. Оно медленно становилось бледно-зеленым, и вот уже в вышине замерцала первая звездочка. Скоро труба подаст сигнал к началу скачек. Он не должен думать ни о чем другом. Надо забыть Гиппия и его презрительные насмешки. И надо проехать как можно лучше, чтобы показать Гиппию, что хорошим наездником человека делают не предки и не богатство.

— Ну, милая, пора!.. Тише, тише, милая! — ласково шепнул он кобыле.

Кто-то подставил ему колено, и вот он уже сидит на квадратной попоне, заменяющей седло, и легонько постукивает пятками по бокам Звезды, чтобы она вышла на дорогу.

— Расступитесь! Расступитесь! — кричали распорядители.

Но никто не обращал на них внимания. Вот когда вдали раздастся трубный сигнал и в сумерках замелькают огненные пятна, тогда и наступит время очистить дорогу. И десять растерянных юношей, почти еще мальчиков, сидели на своих лошадях в самой гуще шумной, колышущейся толпы.

Вдруг Алексид совсем рядом опять увидел Гиппия, вернее — его спину.

Он что-то говорил, но не визгливо и напыщенно, как обычно, а вполголоса. Если всегда он говорил так, словно ему было безразлично, что его слышит весь мир, или, вернее, так, словно хотел облагодетельствовать своими речами как можно больше слушателей, то теперь он почти шептал, и Алексиду удалось уловить только один загадочный обрывок фразы:

— …чрезвычайно опасно!

Сначала Алексид решил было, что Гиппий говорит о скачках. Кое-кто из отцов высказывал мнение, что неопытным юнцам не следовало бы позволять мчаться в темноте по полям сломя голову. Но ведь у Гиппия нет сына. Или, может быть, он одолжил другу ценную лошадь, а теперь боится за нее? Однако ответ человека, к которому обращался молодой щеголь, показал Алексиду, что и это его предположение неверно.

— В подобных случаях приходится пренебрегать опасностью. Да в сумерках она не так уж велика, а с каждым мгновением становится все темнее.

Как же так — чем темнее, тем безопаснее? Алексид навострил уши, но больше ему ничего не удалось услышать. Какие странные слова! И еще одна вещь, не менее странная: на собеседнике Гиппия была широкополая пастушеская шляпа, надвинутая на самые глаза. Какой благородный афинянин надел бы такую шляпу? Да и любую шляпу, если день погожий, а он не отправляется в дольнюю поездку. Однако речь незнакомца выдавала в нем человека образованного, да и Гиппий никогда не стал бы обходиться так почтительно с простым пастухом.

Может быть, они задумали каким-то образом помешать честной борьбе на скачках?

Но Алексид тут же отбросил эту мысль. Гиппий, конечно, не побрезгует никаким обманом, лишь бы выиграть состязание, и, возможно, он захочет, чтобы скачку выиграла его фила, хотя этим состязаниям никто не придает большого значения. Но, когда состязаются все десять фил и бежит восемьдесят лошадей, каким способом, пусть даже самым подлым, может он обеспечить победу своим? Тем не менее Алексид решил после начала скачек не спускать глаз с Гиппия и его собеседника.

Тут над темными полями пронесся далекий звук трубы. Толпа зашумела.

— С дороги! — кричали распорядители, размахивая жезлами.

— Вон, вон они! — раздавались голоса зрителей, примостившихся на стенах. — Глядите, факелы!

Вскоре даже те, кто стоял у дороги, тоже увидели, как в темной дали замелькали огненные точки. То и дело, какая-нибудь из них на мгновение исчезала за группой деревьев или в ложбине, порой две-три сливались в одну пылающую комету, тут же вновь распадавшуюся, когда всадники вырывались вперед или, наоборот, отставали, а иногда вдруг огненное пятнышко замедляло движение, и наблюдатели догадывались, что факел переходит из рук в руки на подставе.

— Отойдите! — упрашивали распорядители. — Дайте же им место, очистите дорогу!

Передние всадники уже миновали первый поворот и теперь скакали прямо к Итонским воротам. Факелы становились все больше и ярче, но они сливались в один пляшущий клубок, и невозможно было различить, кто впереди. Теперь наконец на дороге остались только участники состязания, а толпа расположилась за канавой — смутно белеющая масса лиц и одежд.

— Вот они! — выкрикнул кто-то на стене.

Наступила тишина — все затаив дыхание ждали, что прокричит головной всадник. Уже был слышен нарастающий стук копыт. И тут раздался крик торжествующий крик юноши, ведущего скачку:

— Акамантида!

Толпа зашумела — одни досадовали, другие радовались, а следующий всадник филы Акамантиды выехал вперед, готовясь принять факел. Остальные юноши застыли, полные нетерпения и беспокойства. Мучительно было ждать, какое название будет выкрикнуто вторым, и гнать от себя опасение, что шум толпы заглушит голос товарища.