Чет-нечет

– Не кричи, дурак, люди спят, – отозвалась тень.

А голос она признала! Голос мерещился ей не раз. Закоченев от ужаса, лежала он под лавкой, и кто-то сказал: мужики, а ведь это стрельцы идут. И тот же голос, тот самый, убеждал Федьку, что мальчишка Елчигин поджег тюремного целовальника. Вот он, человек тьмы, – перед ней!

Тень изменила очертания, и, прежде чем Федька что сообразила, человек, закладывая слух, засвистел. Полился разбойный переливчатый посвист, от которого прядают и приседают в лесу кони, с дрожью оглядываются на торном шляху путники.

– Прохор! – истошно завопила Федька, едва противник ее вынул изо рта пальцы. – Про-охор!

И следом тотчас – пронзительный свист.

– Еще раз пискнешь – стреляю! – дрожащим голосом проговорила Федька.

По совести говоря, она не совсем справедливо уподобила сокрушающий члены пересвист писку, но некогда было выбирать выражения. Черный человек вызывающе присвистнул, и оба застыли, вслушиваясь. Ничто не переменилось в помертвелом переулке, где они стерегли друг друга. Ни одна шавка не тявкнула во дворах. Над воротами, едва освещенный огарком свечи, сумрачно глядел на них строгий лик господа.

– Двинешься – шкуру продырявлю! – напомнила Федька. Рукоять пистолета стала влажной, и палец на спуске немел.

Избывая страх, она не усомнилась бы выстрелить, она ждала нападения, чтобы пальнуть в упор, наверняка, и человек это понял. Он не пререкался, не делал попыток бежать. А чтобы достать Федьку броском, пришлось бы ему сначала подступить ближе. Но даже и в таком неопределенном движении Федька не могла его уличить. Противник тоже ждал и прислушивался. И, слушая вместе с ним, Федька различила шаги.

Прохор!

…Или наоборот.

– Руда? – сиплым от волнения голосом крикнул разбойник, оборачиваясь.

– Прохор? – вторила Федька.

Был им двусмысленный отклик:

– Я!

Ответ не удовлетворил никого. Разбойник подвинулся спиной к забору, чтобы не подставить Федьке тыл, если придется схватиться с ее товарищем. Слышался топот припустившегося бегом человека.

– Руда? – переспросил разбойник, он явно трусил.

Но и Федьке зевать не приходилось, следовало ожидать, что, оказавшись в крайности, противник ринется сейчас напролом. И вряд ли в сторону Прохора – если Прохор.

– Руда! – воскликнул разбойник, не сдерживая облегчения.

Вторая тень соединилась с первой, но Федька не поддалась искушению пуститься наутек – пока не определился третий, бежать было рано, а теперь поздно.

– Вот, – сказал первый разбойник, – там Федька Посольский, сукин сын, сволочь, выслеживал.

– Приказный?

– На пожаре отирался.

Подробностей было не разобрать, но, вероятно, он указывал в Федькину сторону. Не озаботившись, что любопытно, предупредить напарника о пистолете. Может быть, он не видел большой беды, если Руда сунется сгоряча на выстрел. Федька почла за благо внести уточнения:

– У меня пистолеты. Кто полезет… – Конец она вынужденно скомкала, потому что голос ей изменил.

– Один у него пистолет, – сказал тот разбойник, что свистел.

– Два! – возразила Федька.

– Покажи.

Это становилось базарной склокой, Федька смолчала. Соображая обстоятельства, помалкивал и Руда.

– С двух сторон бы навалиться да кончить? – предложил он напарнику. Руде, видно, не терпелось дать воли рукам, но товарищ его, который под дулом пистолета поостыл, выказывал похвальную осмотрительность.

– Видишь, узко – не обхватить.

– А кабы дружно? Что уж, упускать нельзя.

– Да уж куда упускать, не упустим, – согласился свистун. Они запугивали Федьку, рассуждая в голос.

– А пули чего бояться – попадет еще или нет, а нас двое – не промахнемся.

– Да уж, куда промахнуться! – снова согласился свистун.

Они рассуждали, прикидывали и примеривали, не стесняясь Федьки, они не брали ее в расчет, полагая предметом чисто страдательным.

Уговаривая друг друга, разбойники между тем распались на две тени и разошлись по сторонам неширокой улицы.

– Стоять! – крикливо воскликнула Федька. Ничего другого ей и не оставалась, как покрикивать: стоять да стоять! Иного она уж и не могла измыслить.

Да в том-то и штука, что не стояли! Тени расползались, менялись, мало-помалу, не вдруг, отнюдь не вдруг и не сразу, но неуклонно, последовательно подбирались они к рубежу, откуда им было сподручней вперед, чем назад.

– Слышь, малый? Ты, малый, брось… – несли они невесть какую околесицу. – Да!.. Не надо нам этого… Даже не думай… Пистолет, слышь-ка, убери… Ага! Пуля-то выкатилась давно, глянь… Пули-то, ага, и нету. Порох отсырел… Нет, парнишка свойский – стрелять не будет… Этот?.. Не выстрелит. Не испужался бы только… Ниче-ниче… Первый раз-то мальчишечка в переделке… Ага… Петушок молоденький… Ах, ты цыпочка…

Так они приговаривали, лихорадочно бормотали, а сами шажок за шажком, избегая резких, очевидных движений, подступали все ближе. Один крался под забором, в тени, другой наступал во мглистой подвешенной пустоте, кажется, и ногами едва касался кремнистой тропинки под собой.

Она попятилась уже не раз и не два, начисто проигрывая. Они наглели.

– Стоять! Убью! – взвизгнула Федька и грязно, матерно выругалась.

Совсем она потеряла голову. Но гнусный мат ее почему-то смутил разбойников. Вряд ли они не слышали прежде грубых слов – скорее всего почуяли, что изъясняющийся девичьим голоском подьячий дошел до крайности.

Федька нацелилась в того, кто очерчивался луной, палец поджимал спуск, но дуло прыгало, она теряла уверенность, что уложит выстрелом хотя бы одного из двух. В глухой, полной давящего напряжения тишине сказал тот, что таился в тени:

– Кабы два пистолета, уж стрельнул бы.

– Один. И тот не заряжен, – так же тихо проговорил тот, что завис в лунном мареве.

Правый рукав его кафтана ниспадал до земли и тяжко покачивался, словно кулак на неимоверно длинном предплечье достигал щиколотки. Федька догадалась, что там, у земли, кистень, укрытый в спущенном рукаве. С каким-то отдельным от ее общего состояния любопытством она наблюдала, как разбойник начал подбирать кишку рукава вверх. Последовательно обнажились кулак-гиря и страшное это предплечье, тонкое, как голая кость, – цепь.

– Не горячись, Руда! – тихо молвил другой разбойник.

Руда закатывал кишку, подтягивал в общем не мешавший ему рукав. Мысленно промеряя удар, он напрягся перед броском, кроваво стучал в висках бросок, так что навряд ли Руда слышал ненужные советы и уговоры товарища.

– Не спеши, не спеши, – приговаривал тот.

Спиной ощутила тут Федька топот – спешил на помощь кто-то четвертый. Она едва не крикнула: Прохор! Вскричал разбойник:

– Голтяй!

– Голтяй, – утвердительно сказал тот, что советовал не спешить и сам не спешил, держался в тени. – Отвел мальчишку, вся кодла в сборе!

Разбойники по-прежнему стерегли каждое движение Федьки, и все же некоторая неопределенность оставляла ей надежду на спасение. Некоторое время она пыталась еще сообразить стрелять ли теперь или беречь заряд до последнего, – вдруг рванула назад, полетела, едва задевая носками землю, навстречу неизвестному и оторвалась от преследователей, которые не сразу опомнились.

Тот, неизвестный, силился разобрать, что происходит, остановился посреди улицы, струящейся полосой обозначилась сабля, он держал ее на отлет. И Федька, в последний миг переменив намерение шмыгнуть стороной, на всем бегу, с ходу саданула головой в живот. Благо, человек замешкал в недоумении, не выставил саблю. Как стоял, так рухнул, Федька повалилась сверху, сбитый и с ног, и с толку, человек упустил ее. Кувыркнувшись, Федька изловчилась подняться прежде, чем набежали Руда с напарником.

И когда спаслась, осенило ее, что сшибла Прохора. Гонимая страхом, Федька продолжала бежать, но нехорошее подозрение усиливал шум оставшейся позади свалки. Погоня прекратилась! А сзади метались, осатанело вопили тени. Потому и удался ей молодецкий подвиг, что Прохор не ждал предательского удара. Еще одно, постыдное, мгновение медлила она вернуться в неизбежный ужас.