Калигула

Ах да, конечно, ведь был еще заговор, и о нем надо повествовать тоже. Ну, а что заговор? Заговор как заговор. Калигула в ходе военных действий должен был бы прибыть в Могонциак. Римский укрепленный лагерь на левом берегу Рейна, на месте слияния рек. Опорный пункт в войнах с германскими племенами. Здесь он должен был бы пасть от руки убийцы с мечом. С этим заговорщики не определились окончательно, кто же именно должен был бы им стать. Лентул Гетулик и Луций Апроний владели оружием достаточно, вероятно, им бы и досталась «честь» пролить кровь цезаря. Тем более, их прямою обязанностью было бы сопровождать принцепса в его поездках по рейнским землям. Большую близость к особе цезаря трудно и предположить: военачальники должны бы быть рядом с ним и днем, и ночью. Охрана цезаря не может обезоружить легата, и вынуждена оставлять его наедине с цезарем на каждом совете. Нарочно не придумаешь ничего более удобного. Далее одна из сестер (Ливилла бы огорчилась, но, вероятнее всего, Агриппина) и ее новоявленный муж (Марк Эмилий Лепид) были бы объявлены наследниками власти. Пользуясь угрозой в лице подвластных им легионов, Гетулик и Луций Апроний принудили бы сенат признать свершившееся злодеяние, оправдать его. И объявить его благом, а новых властителей — законными.

Но сложилось иначе. Калигула был поставлен в известность о заговоре стараниями Клавдия. Часть заговорщиков лишилась жизни, другая часть — положения и имущества, оказалась в ссылке. Обычный заговор. Обычные его итоги, если заговор не удался. Все, как всегда. Заколдованный круг из поступков и их последствий. Поистине, не случается ничего нового на этой земле…

Глава 20. Наказание сестер

В драмах, придуманных самою жизнью, роли имеют ту особенность, что непрерывно сменяются. Роль ребенка, потом юноши, взрослого, старика. Роли социальные: на ступенях социальной лестницы немало зрелищ и, соответственно, ролей разыграно и разыгрывается; посчитать не представляется возможным, проще, пожалуй, звезды в небе исчислить. Роли, что играет человек в семье: отца, матери, ребенка, подчиненного и подчиняющегося. И так далее. Во всех этих ролях, сыгранных нами, присутствуют и сочетаются в единство полярные противоположности победы и поражения. Сегодня ты жертва, обреченная на поражение, завтра победитель. Сегодня проиграл, завтра выиграл. Только не просто это дается. Изменить судьбу трудно, особенно со знаком «плюс». На это могут уйти годы и неимоверные усилия. Трудно дается любая борьба, не всякий готов к ней. Жертвой быть легче, проще, как ни странно это звучит.

Агриппина Младшая не могла пожаловаться на отсутствие мужества. И жаждой власти эта женщина была одержима. То жизненное противоборство, в которое вовлекла ее и дядю, Клавдия Нерона, судьба, поначалу закончилось для Агриппины поражением. Она сделала все, чтобы изменить результат. История подтверждает, что ей удалось…

Новый повсеместный набор Калигулы прошел весьма успешно. Он созвал отовсюду легионы и вспомогательные войска. Сделал все, чтоб число припасов было огромным, таким, которое никогда ранее не видывали. В месяце Германик император покинул Рим и двинулся в Галлию, а затем в Германию, можно сказать, со всеми чадами и домочадцами. В числе прочих была с ним беременная Цезония, сестры — Юлия Агриппина и Юлия Ливилла. Марк Эмилий Лепид сопровождал старшую из сестер. Ее собственный муж был тяжко болен. И Лепид рассматривался всеми как наиболее вероятный следующий муж Агриппины. А в том, что он ее нынешний любовник, никто не сомневался уже сейчас…

Когда римские войска начали переправу через Рейн, уже в октябре, случилось то, что должно было случиться. Поздней ночью домчался до ставки императора гонец из Рима. Был незамедлительно проведен к недовольному, срочно разбуженному принцепсу. Беседа была тайной. Продолжалась более часа. Те из преторианцев, кто сторожил в ту ночь, говорили, что она прерывалась криками Калигулы: «Что ты несешь, проклятый!»; «Да я тебе язык отрежу, негодяй! И не посмотрю, что ты свободный. Распятым будешь все равно, что раб!».

Говорили, что гонец с особыми полномочиями был прислан дядей Калигулы, Клавдием. Кто-то клялся, что чуть ли не сам Феликс это был. С ним спорили потом: отпущенники Клавдия не носятся по дорогам сами, у них полно собственной челяди. Они раздобрели давно, раздались, а этот был худеньким…

Так или иначе, то, что последовало за прибытием гонца, было страшным. Схвачены были родные императора, схвачены и разделены. По отдельным домам рассованы, сторожили их денно и нощно. Говорили, что задумали сестры и их приближенные убийство принцепса, раздел власти. Не удивишь Рим заговором. Но любовь Калигулы к сестрам была предметом зависти и удивления многих. Хватало тех, кто злорадствовал теперь. Были чистые душой, кто не верил. Были такие, кто прятал глаза. Неудивительно, впрочем. Среди легионеров, особенно высшего эшелона, было немало тех, кто ждал и для себя нелегкой участи по праву. И дождались…

Император колесил по дорогам. Император допрашивал. Император грозил, улещал и увещевал. Император готовил казни.

Агриппину подняли среди ночи, не слушая криков, не внимая просьбам и угрозам. Грубо, толчками в спину гнали через лагерь. Растрепанная, потерявшая свой обычно независимый, презрительный по отношению ко всему на свете вид, она шла, спотыкаясь, трясясь от страха мелкою дрожью…

Взгляды легионеров, в которых были все оттенки чувств — от сочувствия до презрения, от вожделения до ненависти, — ловила она не глазами, нет, и даже не спиной или грудью. Всем своим телом. Молодым, жадным, холеным, взлелеянным телом, да солдатскую ласку, да солдатский гнев! Они жгли ей кожу, она шла как под градом стрел, и все больше сгибалась, гнула спину…

Ее бросили на бревенчатый пол под ноги брату, пинком. Тот молчал, а Агриппина говорить поначалу просто не могла, страх душил ее, сжимал в тисках горло. Она сосредоточилась на том, чтобы встать. Хотя бы встать в полный рост перед ним, выровняться, так, чтобы глаза смотрели в глаза…

Руки, на которые она опиралась, предавали, подгибались. Она чуть было не расшибла себе лицо, падая. Но справилась, поднялась, отряхнула столу. Выпрямилась. Нашла в себе силы встретиться глазами с братом…

Он не показался ей грозным. Скорее задумчивым и печальным. Это придало ей духа. Если брат не гневается, а исполнен грусти, значит, можно еще бороться, можно!

Принцепс молчал. И тогда заговорила она, с вызовом, дерзко, повышая голос на каждой новой фразе.

— Ты, — сказала она ему, — разве ты не знаешь, кто я! Так я тебе напомню!

И стала перечислять, словно забивая гвозди в его голову, удар за ударом, взмах — падение, шляпка гвоздя торчит в ряду других. И вся голова брата в железных гвоздях, утыкана, смотрится ежом…

— Я дочь Агриппины, а она была внучкой Августа! Не ты один, но и я тоже праправнучка самого Цезаря, ты один носишь его личное имя, но кровь его во мне, как и в тебе!

Калигула кивнул головой, и загнул палец на руке. Он знал, что перечисления не окончены. Загнул и второй, словно зачтя ей Агриппину и Цезаря. Не пожалел и третьего пальца, загнул его по справедливости, посчитав Августа…

Она, увидев это, загорелась гневом. Обнажила клыки. Много говорили о том, что у Агриппины истинно волчьи клыки, острые, торчащие. Раньше он не видел этого. Сестра его была красива, только это он и видел. Теперь он подивился справедливости молвы; отсутствию собственной наблюдательности — удивился тоже. А еще — отчетливо увидел перед собой мать. В то мгновение, когда она рвалась на бой с Пизоном, завидев его корабли вдали. Не так ли обнажала она клыки? Он вспомнил, и сердце его захлестнуло болью. Он загнул еще один палец на руке, засчитав его сестре. Ох, он хорошо знал, кто перед ним…

— Я дочь Германика, а он был Клавдием! Кровь патрициев Рима течет во мне! Я дочь патриция и мать патриция!