За свободу

Вюрцбуржцы ликовали. Ганс Берметер, расположившийся вместе со своими друзьями в трактире «Зеленое дерево», сидя в его танцевальном павильоне, отведенном для бюргеров, радостно потирая руки, говорил:

— Крысы попали в ловушку, и теперь будь их францисканец не только чернокнижником, как они утверждают, но самим чертом, все равно он их не спасет.

В просторном павильоне днем и ночью не смолкали крики и песни, звон оружия и щелканье игральных костей, стук кружек и кубков, пьяные голоса и брань, громкий смех и мерный храп истомленных воинов, замертво свалившихся на устланные подушками лавки вдоль стен. Это были большей частью ремесленники низших цехов и крестьяне, завербованные магистратом из соседних деревень для того, чтобы не обременять военными тяготами и утомительными караулами зажиточных граждан. Магистрат платил им жалованье. Хлеб и вино поставляли в изобилии монастыри, и в богатом Вюрцбурге многим беднякам привелось впервые в их жизни поесть хлеба вдосталь. Духовенство ничего не хотело давать даром, но магистрат и начальники кварталов не могли обуздать горожан и крестьян, которые шарили в монастырских амбарах и погребах, устраивали всяческие бесчинства и уносили из домов духовенства все, что им приглянулось.

— А все-таки крысиный король улизнул, — ехидно заметил живописец Грюневальд своему молодому другу, музыканту.

Епископ Конрад фон Тюнген [112] не стал дожидаться, пока крестьянские полчища подойдут к стенам Мариенберга. Он взывал о помощи к Бамбергу, Эйхенштадту, Бранденбургу, к штатгальтеру Майнцкому, к пфальцграфу Людвигу, но тщетно. У всех у них было хлопот полон рот, и на призыв епископа к его вассалам — графам, баронам и рыцарям — явиться в Мариенберг конными и оружными откликнулись лишь немногие. Большинство из них уклонилось от исполнения своего вассального долга. Дурной пример подал им могущественнейший из вассалов епископа граф Вильгельм фон Геннеберг, имперский князь, наследственный маршал и бургграф Вюрцбургский, который без долгих слов отправился в Бильдгаузен и примкнул к Франконскому ополчению. Другим феодалам не давали добраться до епископского замка крестьяне. Засев в окрестных виноградниках, вюрцбуржцы останавливали меткими выстрелами тех, кто пытался переправиться через Майн на лодках или верхом вплавь.

Оказавшись в столь стесненном положении, епископ Конрад решился на крайнее средство: он созвал ландтаг, не собиравшийся с незапамятных времен. Города, за исключением немногих, выделили своих представителей, но отказались начать переговоры, пока не будут приглашены также и делегаты четвертого сословия — крестьяне. Они передали его преосвященству, лично явившемуся на открытие ландтага в Вюрцбург, жалобы на вопиющие притеснения со стороны чиновников епископа, назначаемых преимущественно из дворянства и духовенства. Тогда епископ послал своих эмиссаров в крестьянский лагерь в Герольдсгофен, где к ним уже присоединился Флориан Гейер. Но крестьяне велели передать его преосвященству, что пока они не могут ничего решить и что им было бы желательно отложить решение вопроса до их прихода в Вюрцбург, куда они не замедлят пожаловать. Тогда епископ передал командование в замке всеблагой и пречистой девы — Фрауенбургом — соборному приору Фридриху Бранденбургскому, одному из братьев маркграфа Казимира, а сам бежал в Гейдельберг, к пфальцграфу Людвигу.

На следующее утро по прибытии в Гохберг Гец фон Берлихинген послал «Двенадцать статей» в Мариенберг и предложил гарнизону замка присоединиться на их основе к крестьянскому братству. В ответ на его предложение соборный декан Иоганн фон Гуттенберг и несколько рыцарей явились для переговоров с военачальниками и членами крестьянского совета. Ганс Берметер, музыкант, встретил их с небольшим отрядом у Целлерских ворот и сопровождал по городу до Скорняжного двора, что рядом с новым собором, где должны были происходить переговоры.

Ганс Берметер, молодой человек с яркими, сочными, полными губами и лихо закрученными вверх усами, жадно впитывал в себя радости жизни. Отнюдь не чопорный епископский город мог бы порассказать не об одной залихватской проделке пылкого музыканта. Незадолго перед тем, во время карнавала, у него было серьезное столкновение с юнкером Адамом фон Тюнгеном, двоюродным братом епископа. Однажды Ганс Берметер со своими друзьями остановил юнкера среди бела дня, возле церкви св. Марии, и потребовал объяснений, на каком основании тот посмел забрасывать свою удочку в его, Берметера, пруд. Юнкер Адам тоже был не один: он выходил из церкви, сопровождаемый несколькими молодыми петухами с золочеными шпорами, в числе коих был и Вильгельм фон Грумбах, волочившийся за его сестрой. От крепких слов молодые люди перешли к крепким ударам, и то, что Ганс Береметер остался в накладе, отнюдь не уменьшило его ненависти к попам и поповской знати. И вот теперь, в отместку юнкеру, находившемуся на «Горе богоматери», он направил в дом Грумбахов в Ротенбурге, где жила овдовевшая мать юнкера с его младшей сестрой, на постой ротенбургского профоса [113] и двух его подручных и, несмотря на сопротивление мажордома, водворил там непрошеных гостей.

Когда Берметер принимал епископских послов, его серо-голубые глаза глядели из-под заломленного набекрень берета еще более дерзко, чем обычно. Настоятель собора, прекрасно осведомленный о том, какую роль сыграли красноречие и энергия музыканта, когда потребовалось расшевелить тяжелое на подъем бюргерство, при виде его с легкой иронией промолвил:

— А вот и наш великий народный трибун, наш вюрцбургский Кола ди Риенци! [114] — И, повернувшись к стоявшим рядом с ним рыцарям, добавил: — Его присутствие, милейший граф фон Шаумбург, тем более великая честь для нас, что он большой мастер играть на лютне.

— Нонненмахер из Вейбертрея тоже был музыкант, — отвечал, вспыхнув, Берметер и подал своим спутникам знак к прекращению переговоров.

Рука Каспара фон Рейнштейна, ехавшего рядом с деканом, потянулась к мечу, но тот остановил его быстрым взглядом и шепнул с неизменной улыбкой на своем полном, украшенном двойным подбородком лице:

— Храните его слова в сердце своем.

Это было далеко не единственное оскорбление, которое пришлось выслушать по своему адресу посольству, проезжавшему через запруженные толпой улицы. Декан фон Гуттенберг с неизменным добродушием взирал на народ, даже когда за мостом через Майн, на площади перед Эккардовой башней близ ратуши, большая толпа, среди которой было много женщин, встретила их криками: «Смерть мариенбергцам!», «Смерть рыцарям и попам!», «Смерть крысам!»

Сильвестр фон Шаумбург смотрел на этих людей с высокомерным презрением, а Каспар фон Рейнштейн — с бессильной злобой. У него было особое основание ненавидеть вюрцбуржцев: когда он, верный своему вассальному долгу, переплывал через Рейн возле монастыря Небесных врат, к югу от города, вюрцбургские виноградари подстрелили под ним его лучшего коня, и он сам чуть не пошел ко дну.

Почетный караул в блестящих панцирях, с мечами и алебардами, стоял в новом соборе на ступеньках лестницы, ведущей в залу капитула. Стража была поставлена магистратом, но не для встречи епископских послов, а в честь крестьянских военачальников и членов крестьянского военного совета, заседавших в зале капитула. Несмотря на стражу, любопытные устремились вверх по лестнице вслед за деканом и его спутниками. Но зал капитула не мог вместить всех желающих. Для послов были поставлены кресла у стола, за которым сидели крестьяне, и декан, не привыкший к верховой езде и страдавший от ее последствий, поспешил усесться поудобней. Любовь к жизненным удобствам, его слабость, нередко брала перевес над его мужеством.

Выражение добродушия сразу же исчезло с его лица, когда он очутился лицом к лицу с людьми, при одном упоминании о которых вся его кровь католика и дворянина закипала в нем ненавистью. Перед ним были двойные отступники: рыцари Ген фон Берлихинген и Флориан Гейер, — перешедшие в протестантство священники: тощий Деннер из Лейценброна, горячий Бернгард Бубенлебен из Мергентгейма, а также оба Мецлера, Ганс Флукс, Большой Лингарт, столяр Ганс Шнабель, предводитель бильдгаузенского отряда, оттенфингенский староста и казначей Кунц Байер, предводитель мергентгеймского отряда Ганс Кольбеншлаг, помощник Якоба Келя из Эйвельштадта, который вел собрание, и много других менее известных лиц. Спокойствие Флориана Гейера, изможденные от лишений и усталости лица деревенских священников, их горящие ненавистью глаза, решимость, написанная на лицах крестьян — грубых и угловатых, их проницательные взгляды и широкоплечие фигуры, — все это наполнило тревогой сердце соборного декана.