А. Разумовский: Ночной император

Пир, начатый пополудни, продолжался допоздна.

А когда Алексей, опять сославшись на дурные вести с Украйны, откланялся наконец, то по дороге к себе подумал: «Не накликать бы мне беды…»

В гостиной его поджидал знакомый сосед-помещик из Козельца. Он подал письмо и на словах присовокупил:

— Поскольку я собирался в Петербург хлопотать о наследстве, Наталья Демьяновна и передала со мной письмовый привет. Ей немного нездоровится, а так все у них там хорошо. Кирилл Григорьевич часто ее навещает. Как же, гетман — все ниц! О здравии матушки не беспокойтесь.

Верно, и письмо не выражало особых причин для беспокойства, по Алексей с грустью подумал: «Мамо! Свидаемся ли еще когда?..»

VI

Все друзья Алексея Разумовского оказались под «кривым глазом» — то есть под неусыпным надзором начальника Тайной канцелярии Александра Шувалова. Отношение Елизаветы к Екатерине становилось все более жестоким и странным: ко всему прочему она еще назначила Александра Шувалова и гофмаршалом малого двора, лучше сказать, главным надзирателем над великой княгиней. Рождение долгожданного наследника не только не принесло ей должного уважения, но и показало всю ее дальнейшую ненужность.

«Помилуйте, — дергаясь перекошенной щекой, почти открыто говорил ее надзиратель, — наследника на свет произвели, для чего вы еще нужны?» Бессонные ночи в казематах Тайной канцелярии не прошли даром: в минуты раздражительности его бил нервный тик, правая щека перекашивалась, и подергивался «кривой глаз», который видел все превосходно.

Великая княгиня, оправившаяся после родов и несказанно похорошевшая, признавалась своему тайному — уж тут истинно тайному! — покровителю Алексею Разумовскому:

— Я буду просить государыню, чтоб отпустила меня на родину. К чему такая жизнь, в вечной подозрительности? Вы же знаете, что к содержащемуся в Нарве под домашним арестом генерал-фельдмаршалу Апраксину ездил Шувалов. Он, конечно, допытывался, почему после блестящей грос-егерсдорфской победы Апраксин отводил войска обратно к российским границам. Но главная-то цель — изъять мою переписку с Апраксиным и Бестужевым…

— Да, я знаю, ваше высочество, — подчеркнуто официально говорил Алексей, хотя мог бы называть ее просто Екатериной Алексеевной; он и на людях и наедине внушал ей мысль о неподспудности ее титула.

— А раз знаете — одобряете ли мое решение?

— Нет, ваше высочество. Вы здесь нужны. Государыня Елизавета все больше слабеет… и попадает под власть сразу пятерых Шуваловых. Что я!.. Вы подумайте — что с Россией будет?! Завтра ли, послезавтра ли, какая разница. Нет, я сделаю все, чтоб не допустить от вас этого безумного шага.

— Ах, Алексей Григорьевич! По моим ли слабым плечам такая ноша?

— Отнюдь не слабы ваши плечи, Екатерина Алексеевна. Льщу себя надеждой — еще и окрепнут.

Он чувствовал, что у нее есть важное, может быть, самое главное признание. Не торопил. Свидания происходили во время прогулок, как бы сами собой. Тут не было ничего любовного — не те уж года! — тут был тихий сговор двух всепонимающих людей. К ним то и дело подходили другие придворные, раскланивались, даже вступали в разговор — дело обычное, дворцовое. Но как только они оставались одни, разговор принимал совершенно другой оборот. Доверительность полнейшая. Общая опасность сближала опальную великую княгиню и живущего во дворце, как бы все еще при государыне, но вроде как лишнего здесь первого камергера. В такую доверительную минуту, когда они шли по открытому месту, среди цветников и фонтанов Царского Села, всем видимые, но никем не слышимые, Екатерина и решилась:

— Алексей Григорьевич, говорю как на духу. С подсказки великого князя, считайте Лизки Воронцовой, государыня может в любой момент отослать меня в монастырь… или еще куда далее. Что же я должна делать?..

Он не перебивал ее. Не утешал. Ни о чем не спрашивал. Просто был рядом, с распахнутой настежь душой. Немолодой уже утешитель Елизаветы, ни на что не претендующий мужик, которого так не хватало сейчас Екатерине.

— Я женщина. Я совершенно одинока. Бестужев, Апраксин, да вот вы, мой друг…

— …да Кирилл Григорьевич, — по праву дружбы подсказал он.

— Да, Кирилл… — согласилась она. — Когда я гостила в Раеве, под Москвой, а он пребывал в своем Петровском, прозванном уже Разумовским, так… ежедневно делал тридцать верст, шестьдесят в два-то конца! И всегда с такими чудными розами, немыслимо, где их и брал. Но ведь он… мало, что женат, так еще и невообразимо робок. Не навязываться же мне самой, тоже как-никак замужней… Нет, Кирилл Григорьевич — просто славный друг, верный друг… Как и вы, Алексей Григорьевич, не правда ли?

Он поцеловал ее руку, поскольку говорить тут было нечего.

— И вот представим день, когда государыня Елизавета… да, отойдет от всех дел, — не захотела она доводить свою мысль до истинного значения. — Что же мне делать?

Алексей понимал: Екатерина давно уже решила, что ей делать. Но раз начала, так следовало договаривать.

— Я хватаю сына на руки — и лечу, скачу к вам, Алексей Григорьевич. Где бы вы ни были на тот час. В Петербурге ли, в Царском ли Селе, в своих ли чудных Гостилицах. Я скажу вам: Алексей Григорьевич, препоручаю вам сына, а сама отдаюсь на волю Бога… случая, если хотите. Но случай мой будет не слеп. Он хорошо обдуман. С несколькими верными гвардейцами… не будем называть пока их имена… я скачу в Измайловский полк, где подполковником ваш брат Кирилл Григорьевич. Думаю, что в тот день он окажется в Петербурге. Не так ли?

И тут не перебил ее Разумовский, хотя мог бы к этому добавить: «Если все мы к тому времени не окажемся в Тайной канцелярии!»

Договаривать дальше не имело и смысла: все ведь понятно и без того. Елизавета с благословения своего духовника Дубянского может в любой момент пойти к Богу, а им еще рановато. Она совершенно разуверилась в умственных способностях «чертушки»-племянника, открыто ругает его, но завещания о наследнике не меняет. Хотя, казалось, чего бы проще? Объявить своим наследником уже изрядно гукающего Павла Петровича… пусть его — Петровича! — а до совершеннолетия регентшей его мать, в уме которой, при всей недоброжелательности, она не сомневалась. Но…

Кто заглянет в душу неотвратимо стареющей женщины, которая все еще жаждет молодых утех? Она редко теперь показывалась на людях, проводя целые дни у второго своего, пожалуй, главного трона — мраморного туалетного стола. В окружении одевающих, наряжающих, причесывающих, ублажающих лицо и душу сплетниц. При неоспоримом верховодстве Мавры Егоровны Шуваловой. Вот, казалось, уже надумала Елизавета поехать в театр, где директором был, с подсказки, само собой, Разумовского, бывший его генеральс-адъютант Александр Сумароков; сам же он и письменное приглашение приносил. Елизавета с радостью обещала быть. Вот уже и карета подана, и лицо за долгие часы приведено в прежний… почти что в прежний… молодой вид… но в последний момент она, еще и не надевая, отбрасывала роскошное, парижской моды платье и приказывала подать ей в спальню подогретого вина. Зябла ли, внушал ли кто, но прямо из погребов вино ей уже не подавали. Даже водочку петровскую, к которой она пристрастилась, не смели охлаждать. Как можно! Застудить государыню?

Она торопила со строительством нового, каменного Зимнего дворца, начатого в 1755 году, но мэтр Растрелли требовал неслыханных денег на отделку, а деньги все уходили на войну с Фридрихом. В отчаянье Елизавета колотила туфелькой Мавру Егоровну; доставалось иногда и вальяжно располневшему херувимчику. А она кричала;

— Прочь! Все прочь! Позовите друга нелицемерного!..

Чтоб не огорчать далее разошедшуюся государыню, Мавра Егоровна самолично тряслась на половину Алексея Разумовского.

— Друг наш!.. — взывала она. — Спасайте нас! Ведь погибаем от гнева!..

Шувалиха знала, что только он один и может успокоить Елизавету.

Алексей не заставлял себя упрашивать: тотчас приходил. Как всегда, весело-насмешливый, домашний, свой. Ручку без разрешения брал, прижимал к своим нестареющим, в отличие от лица, губам и тихо называл по имени: