На краю света. Подписаренок

А насчет жалованья Финогену спорили весь вечер. Тут почти все оказались против Финогена. И верховые, и низовые, и богатые, и бедные. Бедные были против него из зависти. Шутка ли, платить ему от общества шестьдесят рублей. Это же целый капитал. На такие деньги можно работника год держать. А потом, старостам вообще никогда ведь не платили жалованья. С чего же платить Финогену?

А богатые не хотели платить Финогену за то, что он не давал им послабленья и все время прижимал их то с податями, то с поскотиной, то с другими повинностями.

Когда Финоген увидел, что все настроены против него, он вынул из кармана печать и свою должностную бляху, положил их на стол и заявил, что он служить больше не будет. Он готов сразу садиться в тюрьму на казенные харчи, чем оставаться дальше в старостах. Потому что эта служба для него сплошное разорение.

Тут все увидели, что Финоген дошел с этой службой до крайности и, пожалуй, в самом деле предпочтет сесть в тюрьму, чем тянуть эту лямку, и тогда, чего доброго, придется выбирать нового старосту. А новый, глядя на Финогена, тоже потребует себе жалованье. И неизвестно еще, каким он окажется старостой. Финоген — староста твердый, с характером. А чем лучше новый, когда он ни рыба ни мясо? Обществу от такого старосты облегченья нет. Наоборот, начальство начнет наезжать чаще, прижимать на всякие лады мужиков.

А потом, ведь на носу эта раскладка. Уйдет Финоген, а через день, через два заявится старшина или, того хуже, сам становой, и начнется кутерьма. «Вы что, — скажет, — раскладку податей решили сорвать! Не признаете власть! Идете против начальства!» Тут и Финоген полетит, и из общества кой-кому не поздоровится. Это уж как быть… Спорили, спорили, ругались до самой полночи и, наконец, согласились положить ему на следующий год пятьдесят рублей.

После того как с грехом пополам уладили вопрос с жалованьем Финогену, стали рядить Кузьму Тимина на содержание земской квартиры. Кузьма уж несколько лет держит у нас земскую квартиру, и общество платит ему за это по шестьдесят рублей в год. За эти деньги он должен принимать у себя, кормить и поить бесплатно приезжающее в деревню начальство. А если начальство приезжает с ночевой, то готовить для него в своей горнице мягкую постель.

Земская квартира у Кузьмы Тимина хорошая. Его Матрену считают в деревне большой мастерицей печь, варить и жарить разное угощение. И сам Тимин умеет обойтись как следует с начальством. А это для общества тоже не последнее дело. Попробуй не угодить старшине или приставу, когда он приезжает в деревню выколачивать подати. Это отзовется потом на всей деревне.

Поэтому сход без шума, без гама предложил Тимину прежнюю плату — шестьдесят рублей в год. Но неожиданно для всех Тимин заартачился. Он завел длинный разговор о том, как трудно и хлопотно ему содержать земскую квартиру, ублажать и обхаживать на разный манер начальство. Особенно напирал он на то, как убыточно ему поставлять водку волостному начальству. Старшина, заседатель, урядник не садятся за стол без бутылки. Особенно старшина и урядник. Они чаще других наезжают в деревню и каждый раз требуют себе выпивку. Вот и считай, какой расход только на водку… А сколько курей, гусей, поросят сожрут… В общем, содержать земскую квартиру на прежних условиях Кузьма Тимин категорически отказался. «Не дадите сто рублей, — заявил он, — ищите другого хозяина».

Тут сразу же вокруг этого дела возгорелся большой шум. Опять кричали, опять спорили и ругались. Попробовали подрядить других хозяев, но никто из богатых и справных мужиков не хотел ввязываться в это дело. Опять пришлось рядиться с Тиминым. Кое-как уломали его снова взять на себя земскую квартиру за восемьдесят рублей.

Наем земской квартиры сильно взбудоражил мужиков. Все возмущались тем, что общество заставляют бесплатно кормить и поить начальство. Ну, старшина, заседатель еще туда-сюда… Служат по выбору. И не дома, а в волости. А пристав, а мировой судья, крестьянский начальник, а урядник. Все они получают от казны большое жалованье, гнут мужика в три погибели и еще обжираются за его счет.

А многие завидовали Кузьме Тимину. Шутка сказать — восемьдесят рублей. И почти ни за что… Начальство, конечно, наезжает, но очень редко. Чаще всего старшина и урядник. Пристав бывает только весной — выколачивать подати. А мировой, доктор — и того реже. На всех на них от силы пойдет на год ведро водки. Зарежут за год свинью да два-три поросенка. И все. А пятьдесят рублей получается чистой прибыли.

Споры и ругань насчет жалованья Финогену и наема земской квартиры так замотали сход, что он без особых раздоров решил раскладку сельского сбора, по примеру прошлых лет, делать по бойцам.

На третий день сход собрался и без понуканий Никиты Папушина. Раньше всех на собрание явились на этот раз богатые и зажиточные. Они, как всегда, уселись плотной кучей в переднем углу поближе к Финогену и Ивану Адамовичу. Потом стали подходить остальные мужики и занимать свои привычные места. Последними явились маломощные и самые бедные и разместились подальше от начальства и поближе к выходу.

Теперь надо было решать вопрос о том, как делать раскладку казенной подати. По примеру прошлых лет хотели половину подати разложить на бойцов, а другую распределить на пашню, на покосы, на домашний скот. В этом случае на каждого бойца пришлось бы по четыре рубля сорок пять копеек, а на полубойца два рубля двадцать три копейки. Но тут подняли шум многосемейные, с которых и без того уж приходилось волостного налога по четыре рубля тридцать копеек и сельского сбора по четыре рубля пятьдесят четыре копейки с бойца. А с казенной податью по такому расчету придется уж по тринадцать рублей двадцать девять копеек, не считая налога на пашню, на покос и на домашнюю скотину. А если у кого полтора, два али три бойца, а таких в деревне немало, тем уж совсем разоренье.

Два вечера спорили об этом. Богатые и зажиточные настаивали раскладывать, как и раньше, половина на половину, а те, которые победнее и многосемейные, требовали прибавить на пашню и на скота и убавить на бойца. Наконец порешили положить на бойца только по три рубля, а всю остальную сумму распределить, на пашню, на покос и на домашнюю скотину из расчета: десятина пашни — один рубль сорок восемь копеек, покосный пай — рубль пятьдесят копеек, лошади и коровы по рублю сорок восемь копеек и овцы по тридцать копеек.

На этом раскладка кончилась, и на другой день Иван Адамович заставил меня подсчитывать и вписывать в податную ведомость каждому домохозяину волостные и сельские сборы, а сам принялся рассчитывать на всех казенную подать.

Финоген был очень доволен, что он свалил со своих плеч эту проклятую раскладку, и поинтересовался, сколько мы насчитали на него в этом году податей. Оказалось, что в нынешнем году податей приходится с него на полтора рубля больше, чем в прошлом году.

— А сколько насчитали на Меркульевых, на Кузьму Тимина, на Точилковых? — спросил он.

И тут оказалось, что на богачей мы насчитали тоже больше, чем в прошлом году. Но только самую малость — рубля на три, на четыре. Узнав об этом, Финоген даже плюнул с досады, так как увидел, что богатые и нынче остались в большой выгоде.

Финогену очень хотелось поговорить об этом с Иваном Адамовичем, но он видел, что тот совсем запурхался со своими списками и ему не до разговоров. Поохав и повздыхав, Финоген отправился на сборню, где надеялся найти собеседников.

Пока я подсчитывал и вписывал в податную ведомость волостную и сельскую подати и снимал копию общественного приговора о раскладке, пока мы проверяли раскладку казенных податей, Иван Адамович все время меня расхваливал и говорил о том, как плохо бы ему пришлось без моей помощи. А когда мы закончили с ним все эти дела, он сказал, что дальше обойдется без меня. Но за то, что я так хорошо помогал ему, он меня как следует отблагодарит. Тут он пошел к Сычевым в казенку и принес оттуда новые сапоги. Сапоги были сшиты кем-то из наших сапожников, но почему-то ему были немного маловаты. А мне они оказались немного великоваты, но в общем-то почти впору.