Болгария

– Рекут, князь на лодьях возвращался со многим золотом и паволоками византийскими, да с дружиной малой… – вспомнился отрывок разговора россов. – Что теперь с нашим Донградом будет?

– Сказал, с Дон-градом, что с Русью будет, брат?! – махнул горестно узловатой рукой старший ватаги.

«Выходит, свершилось так, как было задумано, и моя выпущенная стрела настигла тебя, Русский Барс?! – подумал Каридис. Но отчего-то мысль о победе не принесла ему радости. Напротив, от этих слов ватажников что-то словно оборвалось внутри, и на сердце стало тихо и пусто. – Отчего при ласковом солнце и тёплой волне под ногами так холодно на душе?» – задавал себе вопросы бывший трапезит. Он упорно глядел на волны реки и думал. И ответ пришёл: яркий, как солнечные блики на воде, и зримый, как старое весло на проходящей мимо лодчонке, что птичьим крылом вздымалось над водой, а потом ныряло в её упругую плоть, толкая вперёд челнок.

Он всё время жил, подобно этому веслу, – либо уходил от преследования, либо сам преследовал, то взлетая над волнами обстоятельств, то ныряя в них. Так было все последние годы, и в этом была суть его службы. До сего мига, когда Каридис вдруг понял, и не только понял, но и ощутил, что вместе с князем россов умерла цель его дальнейшей жизни. Самый великолепный хищник, с которым ему только пришлось сражаться, мёртв. Это была достойная охота, и после неё всякая мелочная возня теряет смысл. От ясности этого понимания у бродника закружилась голова, и он увидел себя маленьким и скрюченным в лохмотьях на берегу неспешной реки. Выходит, дыхание жизни может быть не менее безжалостным, чем дыхание смерти?!

Спустя время Каридис бродил по Торжищу, время от времени подходя к торговцам и о чём-то спрашивая. А потом направился вдоль одной из улиц Дон-града. Услышав звон молотков о наковальню в кузнице, он обратился к одному из отдыхающих у входа мастеров на языке россов:

– Друг, не подскажешь, как мне найти белоглазого знахаря по имени Сова?…

Закопчённый кузнец в прожжённом кожаном переднике вначале неторопливо и, как показалось греку, испытующе поглядел на незнакомца. Потом вытер руки паклей и обстоятельно рассказал, где искать знахаря.

Каридис двинулся куда ему было указано. Уже выходя из града, краем глаза отметил запылённый горшок с отбитым горлышком в нише полуразрушенной каменной стены. Вмиг его пронизала мысль, от которой бывший трапезит остановился, будто с ходу налетел на эту самую стену. Горшок с золотом в нише подвала его дома в Итиле! За всеми последними событиями он напрочь забыл о потайном схроне. Даже если дом разрушен, то подвал вряд ли кто тронул. Добраться туда и забрать золото! И начать всё сначала, под другим именем и с иными хозяевами – теми же пачинакитами, мадьярами или арабами. Его умение сгодится любому… Внутри вспыхнул огонь привычного ощущения движения к цели, на миг показалось даже, что всё можно повторить – снова уходить и настигать… Однако стремительно возгоревшееся было пламя надежды на возврат к прошлой жизни так же быстро начало угасать. Похоже, в душе больше не осталось жарких углей прошлых желаний, словно «греческий огонь» там, в сторожке, выжег не только волосы на голове, но и что-то в самом нутре, сердце, или всё-таки…

Палёный в тяжкой задумчивости присел на обломок старой каменной кладки и устремил взор в невидимое пространство.

Глава 11

Волхвы и витязи возвращаются

Добросвет сидел, глядя на дрожащий огонёк сальной плошки. Истекло уже немало времени, тягучие и плотные, будто капли свинца, минуты уходили одна за другой, но рука так и не начертала ни единого чаровного знака.

Тяжко, ох и тяжко, как никогда прежде, было на душе у волхва. В памяти непроизвольно оживали самые горестные случаи из его жизни. Но даже тот день, когда он, маленький и беззащитный, пережив страшные мгновения гибели родных, прятался в лисьей норе, даже тот ужасный день не шёл в сравнение с нынешним. Тогда погибла вся семья, и сам он мог в любой миг отправиться в Навь. Теперь же пред волховским взором зримо и явственно предстало видение страданий целой державы, да что там державы, многих народов славянских и иных племён и родов!

Не хватало у Добросвета человеческих сил, чтобы стряхнуть с себя видения, а они всё шли и шли перед широко открытыми очами, пугающе-жестокие в своей неотвратимой осязаемости. Доселе не ведал волхв, что сердце человеческое может выдержать столько боли и не разорваться на части. Но оно держалось, его сердце, хотя давило так, что порой темнело всё кругом, и свет плошки почти исчезал вовсе.

Добросвет знал о том, что прежний Великий Могун зрел страшные испытания для Руси. Но одно дело знать, а другое зреть самому. Отчего случилось так, что именно сегодня пришло виденье?

С трудом превозмогая накатившую слабость, Добросвет встал из-за стола, прошёл в угол избушки, где на полочке поблёскивали старая чаша и нож Велесдара, переданные ему Святославом перед походом на Дунай. Волхв прижал чашу ко лбу, в другую руку взял нож и, осторожно ступая, вернулся к столу. Прикосновение к холодной медной поверхности чаши в самом деле помогло ему не потерять остатка сознания. Кромешная тьма, готовая было сомкнуться над слабеющим рассудком, помалу отступила. Сумрак пред очами рассеялся, а вместе с ним растворились и жуткие видения. Добросвет подержал чашу в руках, вспомнил тех, чьё тепло согревало её прежде. Вспомнил свою последнюю встречу со Святославом, как обещал ему написать обо всех славных деяниях его дружины, о Великом Могуне, о заветах отцовских. Обещание своё до сего дня исполнял, а вот нынче что-то…

Тогда, после разговора с князем, Великий Могун призвал к себе его, Добросвета. Поглядел, как всегда внимательно, помедлил, как бы проверяя правильность принятого накануне решения, потом велел принять оставшиеся от Велесдара писанные на дереве и пергаментах книги.

– Отныне ты, волхв Добросвет, принимаешь на себя ношу великую и честь святую. И то и другое столь важно, что язык человеческий слаб отразить всю тяжесть и величие сей задачи. – Старый Могун перевёл взгляд с Добросвета на пламя Неугасимого Огня у кумиров, помолчал в раздумье, затем продолжил: – Всего разумом охватить ты сейчас не можешь, да и одного разума для такого дела мало. Одно скажу, что умереть и уйти во Сваргу небесную тебе нельзя будет не одну человеческую жизнь. Всякий раз, когда от старости или ран придёт срок умереть твоему телу, душа должна переселяться в иное, и в том, другом, находясь, снова исполнять предначертанное – беречь память нашу и честь, передавать Веды от ученика к ученику, чтоб дошли они до самых дальних правнуков наших и помогли им в нужный час.

– Когда же придёт час, о котором ты речёшь, отче? – вопросил Добросвет.

– Его предречёт Птица-Сва-Слава. Никто того точно, кроме богов, не ведает, но думаю, не один век минет и не два. Однако душа твоя должна пребывать в готовности, чтобы во времена, когда Сварожье Коло повернётся на круги своя, рассказать потомкам о пути Прави, блистающем в Сварге Млечной Стезёй, которую оставила небесная корова Земун. И напомнить о том, как через неё от Матери Славы и отца Даждьбога произошли мы, славяно-русы.

– Неужто и про это забудут, отче?

– Всё может статься в час Ночи Сварожьей…

– А не загинет ли сама Русь в сии тяжкие времена? – обеспокоился Добросвет. – Не захватят ли её народы чужеземные?

– Есть у Руси одна тайна, сыне, – тихо произнёс Великий Могун. – Кто захватывает её оружием или хитростью, тот народ исчезает с лика земли-матушки.

– Как так, отче?

– Верно реку тебе, Добросвет. Приходили на нас могучие обры и неисчислимые гунны, захватывали хазары. Где они ныне? Нету таких народов. Придёт час, исчезнет и Византия коварная, и прочие державы, что супротив Руси недоброе что замыслят. И деется то по законам Сварога нашего, кой сотворил на земле людей Прави для помощи Белобогу, дабы не сгинул свет от Чернобожьей тьмы. Только коли забудут русичи, кто они есть и для чего на белом свете существуют, коли станут жить не своей, а чужой жизнью, тогда и кончится Русь, растворится средь остальных народов. Вот для того, чтоб не забыли потомки о нити связи с предками и предназначенье своём, возлагаю я на тебя и других волхвов сию ношу тяжкую.