Государева почта. Заутреня в Рапалло

Есть нечто печальное во встрече с городом, в котором ты не был годы: казалось, только море да горы остались молодыми, все остальное сгорбилось, приникло к земле — и часовенка на отлете от дороги, и стая домишек, ищущих спасения в земле и ушедших в нее едва ли не по пояс.

Как некогда, у основания дома лежал булыжник, мы подняли его и постучали в стену — когда–то на этот стук выбегал дед Джузеппе, отец хозяина. Если случалось нам приходить поздно, он выбегал к калитке в чем мать родила — надо было подождать, когда он сбросит щеколду и вбежит в дом, а потом уже входить. Но дед умер, и нехитрую эту обязанность взял на себя его сын — сизобородый великан, широкогрудый и косолапый. Он обычно бежал к калитке, переваливаясь с боку на бок, бежал и кричал: «Уно моменто, уно моменто, синьоре!» Но сейчас привычнее «уно моменто» суждено было произнести не хозяину, а хозяйке. Она распахнула калитку и обмерла:

— О, мой господь, это вы, синьоре Николо, это вы, синьорина Мария? О, мой господь, мой господь!..

Но, наверно, смятенное «мой господь!» надо было изречь нам с Машей. Моя добрая Сильвия, яркогла–зая смуглянка, стала вдруг сероволосой, с темными впадинами глазниц, такими округлыми и глубокими, какими они не были никогда. Ее вид так поразил меня, что я не удержал вздоха изумления.

— О, мой господь, да не перепугала ли я вас своим видом? — спросила она и попыталась улыбнуться, но ей это не очень–то удалось.

Да, наша память бескомпромиссна: человек, которого она восприняла, отказывается стареть. Я помню Сильвию, как она пришла в дом своего мужа и дом точно запел, озаренный жизнелюбием молодой женщины. Вот диво: разные люди, взглянув на нее, не сговариваясь произносили одно и то же слово — солнечная. Казалось, ничто не способно было загасить это солнце в человеке, так оно было сильно. Но то было итальянское солнце, оно строптиво: бывало, она не могла пройти мимо меня, чтобы не подтолкнуть плечом: «Эй ты… рус, или тебе не по душе гену эзки?»

Но осторожно–зоркое око мужа было недремлющим — он увлек ее на виноградники и поколотил. С тех пор она была не так храбра и, произнося: «Эй ты… рус, или тебе не по душе генуэзки?» — больше не касалась меня обнаженным плечом. И вот прошли годы, и озорная молодуха вдруг возникла седой и кроткой, да и я, пожалуй, был безобидным. Это было даже странно: сейчас, когда Джузеппе был нам не страшен, мы вдруг потеряли интерес друг к другу.

— Ах, не могу я показать вашего домика — квартирант повесил замок и укатил в Парму! — произнесла она, сокрушаясь, однако спустилась с нами в заросли эвкалипта, где стоял наш домик, и даже обошла его, заглядывая в плотно занавешенные окна; не очень верилось, что там, за этими шелковыми шторами, время отсчитало столько бесконечно длинных лет моей жизни.

Я поднял глаза и увидел белый островок особняка Маццини: казалось, только белокаменный особняк и не постарел за эти годы.

— Как синьор Эджицио — здоров?

Она рассмеялась громко, как смеялась когда–то:

— А что ему сделается? Поет хвалу бессмертной Генуе в своих книжках и стреляет перепелок!

Маша, которую смех хозяйки застиг на каменных ступенях, сбегающих к морю, вздохнула.

— Вы… давно его видели, госпожа Сильвия?

Хозяйка оживилась:

— Да он как старинные часы с движущимися человечками: ударит шесть — и он на крыльце своего палаццо тут как тут!.. «Я, говорит, Сильвия, должен быть точен, иначе — умру!» Наверно, он прав: все умерли, а он жив… Поневоле будешь точен!.. — Она помедлила. — Может, сказать мне о вашем приезде господину Маццини, а?

— Нет, не надо, — ответила Маша, пораздумав.

— Как знаете, а то я могу, — молвила Сильвия.

— Пока не надо, — подтвердила Маша, — пока.

— Я поняла, — был ответ нашей хозяйки. — Поняла… — повторила она и взглянула на Машу, как мне показалось, украдкой от меня. — Барышня, можно вас на минутку по женскому делу?

Маша откликнулась на зов Сильвии не без раздумий — конечно, у нее могли быть секреты и от меня, но она не хотела их обнаруживать.

Мы возвращались с Машей от нашей старой хозяйки, и молчание, нерушимое, шло вслед.

— У Рерберга может быть адрес Сильвии? — спросил я Машу, когда купы Санта — Маргериты показались впереди.

— А это… так важно? — встрепенулась моя девочка.

— Важно, — подтвердил я. — Если есть, нам не следовало идти туда.

— Почему, прости меня?

— Ты не находишь, что, явившись к Сильвии, мы как бы приглашали Рерберга к себе? — спросил я и попытался заглянуть ей в глаза, но она отвела их. — Но, быть может, это входило в твои планы?

Смех ее был необычно громким:

— Как знать, может быть, и входило!..

Все развивалось по худшему из вариантов — Маша не оставляла мне никаких надежд.

Если у Рерберга есть адрес нашей старой хозяйки, значит, ему ведома и дорога к Маццини, а это уже было совсем плохо. Маццини — человек порядочный, но закоснелый. Можно допустить, что встреча с ним немало обогатит Рерберга в его попытках отыскать истоки генуэзских поселений на Черном море, но вряд ли прибавит света тревожному существу молодого человека. Нет, определенно все складывалось не лучшим образом.

Палаццо д'Империале — в названии отеля, которому суждено было стать резиденцией нашей делегации, была романская склонность к преувеличениям и чисто итальянская пышность, впрочем, отель был хорош: трехэтажный особняк с многокомнатными апартаментами, окруженный парком.

Северяне, пережившие долгую русскую зиму, тут же заполнили веранду, своеобразным мысом вторгающуюся в сад, — необыкновенно приятно было выйти под открытое небо без пальто, ощутив прикосновение мартовского тепла.

Георгий Васильевич сидел в плетеном кресле, подставив бледное лицо солнцу, и большой сибирский кот, явившийся сюда невесть откуда, лежал у него на коленях, потягиваясь в ленивой неге. Кот был хитер и требовал ласки — каждый раз, когда чиче–ринская ладонь отрывалась от серо–голубой шерстки кота, животное приоткрывало хитрый глаз и просительно пофыркивало.

Появился Литвинов и, приметив кота на чичерин–ских коленях, на секунду смешался.

— Ллойд Джордж собрал на вилле «Альбертис» делегатов Антанты, — сказал Литвинов. — По всему, он готов поставить в известность союзников о своей завтрашней речи, которая так программна, что выглядит почти тронной… — Он взглянул на Чичерина, не скрывая неодобрения: кот на чичеринских коленях его шокировал.

— Вы полагаете, Максим Максимыч, что завтрашний день определит и соотношение сил и, так сказать, диспозицию?

— Диспозиция видна уже сегодня: местоположение штабов определено не без умысла — Антанта приглядела для своих штабов генуэзские холмы, нам с немцами отведены Санта — Маргерита и Рапалло…

Чичерин осторожно пересадил кота на соседний стул, подошел к краю веранды.

— Погодите, почему Рапалло? В Берлине мне говорили, что немецкий особняк будет виден из моего окна.

— Он действительно виден, Георгий Васильевич… — Литвинов оперся о перила, приподнялся на цыпочки. — Ах, мешает зелень… вот он, ярко–красный, меж деревьев…

Чичерин последовал взглядом за Литвиновым.

— Ну, это почти фатально! — Он задумался, ще–котнув указательным пальцем бороду. — Погодите, и Вирт в этом красном доме?

Литвинов рассмеялся — ему было приятно, что сделанное им открытие произвело впечатление.

— Ну разумеется: и Вирт, и Ратенау, и наш друг фон Мальцан — все здесь!..

— Нет, это поистине перст судьбы!

Чичерин затих: казалось, мысль, храбрая, подхватила его и повлекла, он доверил себя ее неодолимой силе.

Хвостов заманил меня в свою келью, которую ему отвели едва ли не под матицами отеля в Санта — Марге–рите, и, войдя в нее, я обнаружил, что она странным образом напоминает мне хвостовское купе, в котором он принимал меня на подходах к Одеру. Но меня объяла паника, когда Хвостов извлек флягу и из нее полилась, все так же весело булькая, черниговская наливка, густая, как прежде, и темно–бордовая, — да было ли дно у этой фляги?