Романы. Трилогия.

— А крест?

— Что «Крест»? — переспросил начштаба.

— Крест под кольцом откуда? Почему?! — очень раздраженно прозвучал вопрос.

— Вообще-то это побочное явление у гало очень редкое, пока необъяснимое, как бы выверт...

— Выверт?! — уже почти прорычал Гепнер, «в ж...у бы всему вашему Гетингену затолкать этот «выверт»... «Не-объ-яс-нимое», вашу...» Нет, вслух свою мысль, что отмечена в кавычках, он не произнес, вслух он произнес:

— Кольца вы, герр гетингеновец, много раз наблюдали, а крест?!

— Нет, первый раз вижу, вообще-то свидетельства о нем только историко-литературные.

— Так вот он!

— Экселенс, — начштаба как бы даже с сожалением глянул на Гепнера, — но у меня есть более важные задачи, чем лицезрение креста на небе, — выполнять ваши приказы, сейчас на мне платформы для танков, ведь мы поворачиваем на Москву.

— С платформами все решено, — уже успокоено сказал Гепнер. — Канарис обещал, что платформы будут, а значит, уже едут, что он обещал, то делает... А вот мне Ртищев рассказывал, что такой вот крест-гало целый день стоял над войском императора Константина, он на полтыщи лет старше нашего Барбароссы, а рядом с крестом надпись галлопировала — «Им победишь». А?

— Эк-се-ленс! — начштаба, широко улыбаясь, покачал головой, — целый день, да еще с надписью... Да это легенда, гало ж живет минуты, а уж надпись... Гало тут не при чем. Все это выверт фантазии летописца.

— Вроде как крест — выверт у гетингентского гало?

— Выверт летописца хлестче.

— Однако Константин противника разбил. М-да... И гало тут точно ни при чем. О! А вот и главный наш вывертщик-летописец.

Через бревно левады перелезал Ртищев. Шатаясь, он подошел к Гепнеру и вскинул руку в римском (ныне всегерманском) приветствии.

— Ну что, — смеясь, воскликнул Гепнер, — на полк уже набрал? А на взгляд, навскидку, они дивизии стоят. Нет, а как орут!

— Они не орут, они поют, они — молятся.

— Быстро, однако, у них...

— Так ведь все отнято было, крест в первую очередь, а внутри-то сидело, ожидало и, вот — вырвалось.

«Интересно, а мои танкисты, Европы победители, станут вот так?.. Чтоб вот так вырвалось, на крест глядя?» Вопрос повис без ответа. «Без креста они лезли на пули по приказу директивы номер три, и — горы их трупов перед блиндажом. А с крестом? Атакующих пули не берут, как говорит главный вывертщик? Что ли он их на себя возьмет, как тогда в 16-м?» Поежившись, Гепнер глянул на крест, который становился все ярче.

— Даже не верится, на них глядя, что они так пошло толпами сдавались.

— Так, экселенс, в самолет, который тебя расстреливает, стрелять нельзя, потому как за это тебя родные чекисты расстреляют, а со столба по радио Левитан вещает как рядовой Рядкин топором взвод танков изрубил, ур-ря... Ну и куды крестьянину податься?!..

— Однако, Федор, не вижу энтузиазма?

— Энтузиазм есть, экселенс, сил нет. И то, что вижу сейчас, — перевариваю.

— М-да... А у меня несварение от того, что вижу сейчас. В отпуск поеду, с собой прихвачу ваш KB бронебойный (да — ваш! Не перебивай по пустякам) под его ствол Гетинген поставлю и дам срок профессорам — до утра. Чтоб к утру про выверт у гало в виде креста представили полное разъяснение сего выверта. Иначе... Что будет с Гетингеном, если в него полный боекомплект бронебойного KB всадить? А?

— Так, экселенс, — ошметки. Ну, а вам — трибунал!

— А если к утру представят?

— Да нет, не представят, однозначно — трибунал. Пожалейте нас сирых и меня в первую очередь. Такого начальника лишимся.

И тут оба расхохотались.

— Не надо ничего представлять, Эрик, любуйся, пока видим, уже слепить начал, — Ртищев перекрестился.

— Федор, а если мне?

— Вперед Эрик, да не оглядывайся ты. Ему очень не нравится, когда оглядываются назад.

Через три года Эрик Гепнер будет приговорен к расстрелу за участие в покушении на Гитлера. И заявит только одну просьбу перед уже поднятыми стволами: перекреститься, как научил Ртищев, и пропеть «Кресту Твоему...», как учили его взятые Ртищевым пленные. Но это далеко потом. Сейчас уже не было видно солнца и гало вокруг него, виден один крест во вселенной, которой он хранитель, и слышно только могучее хоровое: «Кресту Твоему покланяемся Владыко, и святое воскресение Твое — славим!»

Полковник Ртищев и отец Владимир сидели в бывшем карцере бывшей пересыльной тюрьмы, ныне Владимирском соборе, и пили чай.

Только что закончили обсуждение об обратной перелицовке.

— Может, все-таки оставишь тут икону свою, а, Феденька?

— Нет, батюшка, место этой иконы там. Да еще и с тебя возьму. Штук десять крестиков от Патриарха Тихона. Надо же, еще и остались!.. Аж страх меня такой пронзал, когда увидел, что остались... До сих пор колотит...

— Так что ж страшного? Радость одна. Ну, сам посуди, ну мог Господь допустить, чтоб кому-нибудь не досталось?

— Эх! — только и сказал Ртищев. Еще и головой качнул. — Ну, а теперь благословляй в дорогу, трогаемся мы. На Москву. Считай, что приглашен ты на освящение того храма, куда икону везу. Батюшка б был жив. Почему-то в Берлине не дали добро, чтобы наших с твоими крестами вооружить и с собой взять.

Тяжко вздохнул отец Василий и грустно сказал:

— Да оно, наверное, так и нужно, наверное, это все-таки не Берлина решенье, а вот Ее, — отец Василий кивнул на Ртищевскую икону «Владимирской», она стояла на подставке у стола.

— Нашим-то ведь надо немецкую форму надевать, как у тебя. Гот мит Унс на пряжке. А ведь нету там ни Гота, ни Унса. У нас ведь Он, только у православных, у нас только Гот мит Унс. Как бы мы ни изгадили его, дом наш, дом нашей Царицы Небесной, Домохозяйки нашей, не примет Она овобождателей в чужих мундирах с чужими штыками.

— Да ведь как оседлали вражьи силы дом Ее! — вскипел Ртищев. — Скинуть их надо!.. Иначе полная трагедия!..

— Успокойся, Федечка, — отец Владимир положил руку на плечо Ртищева, — нет и никогда не будет у Церкви Православной трагедии, всегда торжество. И когда не отбились мы от второго нашествия, изъятели из окладов, в алтаре куря и плюясь, алмазы выковыривали, когда ты меня на плечах отсюда выносил, когда крестики раздавали, когда из Берлина добро не дали. В Москву вот едешь, святыню свою везешь и не ясно, доедешь ли, довезешь ли, — все это торжество Православия. И его никто никогда из иноземцев не пойдет освобождать, да оно в этом и не нуждается, оно всегда свободно, даже в этом карцере сидя и доходя, оно дойдет до радости жизнью и дыхания благодатью. И вообще, никто никогда никого не освобождал. С оружием на чужую землю входят, только чтоб захватить ее. Было в истории только одно исключение — это наша Русь Православная, которая всегда была освободителем и всегда освобожденные в благодарность предавали или собирать предать. И тут воля Божья, а значит, и торжество. В карцере сидишь, матерщиной окружен — слава Богу за все; крестики патриаршие раздал, в молитве грандиозной утопаешь — дивны дела Твои, Господи; накрыли с воздуха в день Всех святых, на Руси просиявших, — да будет на все воля Твоя и святых Твоих, Господи!

— На проводе Канарис, слушаю тебя, Эрик.

— Вилли, тут на мою вторую дивизию речка одна напоролась, точнее, мы на нее, а на карте ниточкой, а ниточка эта, эх... Речка называется Курва, а впадет она в Мрылду, а та в Лярву...

— Ну, знаю. Эрик, давай быстрей, в пять сторон отбиваюсь, Клейст на Днепр напоролся, так скулить перестал, смирился, поскуливает только. Так что у тебя с этими речками? Кстати, они переводятся как? У тебя ж там переводчик экстра, хочу себе забрать.

— Мне нужнее, я те заберу! — взорвался Гепнер. — А насчет перевода... Переводчик только хохочет, когда по-русски их вслух произносит, так вот «быстрей»: дно этой Курвы сплошной ил метровой толщины. Ни танк, ни лошадь не пройдут. И разведданных на эту тему от тебя не было. Нам куда и где, и когда?