Россия молодая. Книга 2

Заснули, когда караульщики в сенях уже поднялись на ноги.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1. ЗА КАРАУЛОМ

Прошли весенние, теплые дожди, прогремела над Архангельском первая в нынешнем году гроза, а в жизни узников ничего не изменилось: так же завтракали проклятой салатой, так же наведывался «медикус» Егор Резен, как умел лечил раны Сильвестра Петровича, такие же длинные, нескончаемые беседы вели вечерами кормщик и капитан-командор.

Без новостей Резен не приходил: однажды рассказал, что видел у Марии Никитишны некоего приезжего московского человека, сей человек близок к государственному консилиуму, оттуда сведал, будто шведы вновь собрались воевать Архангельск и готовят для этой цели большие силы – много кораблей, пушки, матросов, и опять ищут лоцмана.

– Ой ли? – не поверил Иевлев, но задумался надолго.

Попозже Егор рассказал, что под Вологдой, в бору рейтарами пойман поручик Мехоношин вместе со своими лесными разбойничками-дворянами, нынче везут его в Архангельск, скоро быть ему тут, в остроге. И с воеводой Прозоровским произошли события загадочные: при всей его хворости он не помер, как ждали, а оправился, мычать перестал и собрался даже удариться в бега, но не осилил, князь Ржевский бывшего воеводу настиг и посадил под жестокий караул в своем дому...

– С чего ж в дому, а не в узилище? – спросил Иевлев.

– Мало ли! – пожал плечами Резен. – Князь Ржевский ничего не хочет делать совсем. Он делает немного, чуть-чуть. Он очень осторожный, сей князь. Однако же из всего происшедшего можно сделать некоторые выводы...

– Что гадать! – молвил Иевлев. – Мы уж вдосталь нагадались, сыты по горло гаданиями. Давай лучше, инженер, о деле потолкуем...

И они принимались обсуждать подготовку архангельских войск и цитадели к будущему сражению с той шведской армадой, которая ожидалась в самом скором времени.

Сидя вдвоем у шаткого стола, Резен и капитан-командор подолгу спорили друг с другом, чертили новые валы, скаты, обломы, размещали надолбы, крестиками обозначали места безопасных пороховых погребов, таких, чтобы не сгорели, как случилось в прошлую баталию. По-иному ставили батареи на берегах Двины, рассчитывали силу огня, по-новому расписывали пушки и пушкарей, вспоминая, как кто осилил военную работу в минувшем жарком сражении. Говорили, конечно, и о кораблях, коим надлежало выйти в море, дабы свалиться с вражеским флотом на далеких подступах к городу...

Рябов, притулившись неподалеку от спорщиков, что-нибудь делал, какую-нибудь мелкую работу – чинил Иевлеву прохудившийся сапог, ставил заплату себе на кафтан, помалкивал и поглядывал на инженера и Сильвестра Петровича добродушно-насмешливыми глазами.

– Чего смеешься-то? – спросил как-то Иевлев.

– Да больно весело глядеть, как вы в узилище, за караулом сидючи, с ворогом воюете...

– То не война, то еще лишь диспозиция! – со смущенной усмешкой ответил Иевлев. – От тоски чего не начнешь делать...

Он отодвинул от себя лист бумаги и надолго угрюмо задумался, а кормщик пожалел, что шуткою своею огорчил капитан-командора.

Мехоношина с его людьми действительно привезли и заключили в камору рядом с Сильвестром Петровичем и Рябовым. Первый день он со своими разбойничками – дворянскими детьми – шумел и ломился в дверь; потом, после того как караульщики, усмиряя поручика, разбили ему ребро, затих, но ненадолго. Тогда караульщики пошли на усмирение второй раз...

– О господи, зверье проклятое! – со стоном сказал Сильвестр Петрович. – Убьют ведь его...

Больше поручика не было слышно совсем.

На той же неделе рейтары доставили в узилище бывшего воеводу князя Прозоровского. В камору к нему притащили наковальню и молот; тяжело ступая, пришел тюремный кузнец. Было слышно, как заклепывает он на боярине ножные и ручные кандалы, как подвывает когда-то всесильный воевода, как глумливо орут на него и поносят те самые дьяки, которые в недавнем прошлом робели одного только взгляда боярина Алексея Петровича.

Дед-ключарь сказал Рябову, что воеводу велено держать в великой строгости на хлебе и на воде, что ждут ему всякого худа и великого бесчестья...

На все эти события кормщик и капитан-командор только переглядывались.

2. НЕ ГОРЯЧ И НЕ ХОЛОДЕН

Утром в Холмогоры на богатом струге, убранном коврами, приплыл Двиною воевода Ржевский. Нынешней ночью конный гонец привез царев указ – встречать без всякой пышности, войска не выводить, из пушек не палить. Воевода побеседовал с гонцом, приказал стрелецким полкам, высланным для встречи, тотчас же двигаться к Архангельску, а сам пошел к Афанасию попросить благословения.

Старик сидел на крыльце, грелся на солнце – в скуфеечке, в порыжелом подряснике. Перед ним на задних лапках сидел щенок, умильными, сладкими глазками смотрел на архиепископа, тот ему ласково выговаривал:

– Вовсе ты, пес, зажрался. Разве ж оно мыслимо – хлебца собаке не есть? Давеча от каши отворотился. А каша сладкая, с медом. Я, владыко, сию кашу не без удовольствия вкушаю, а ты – собака беспородная, непутевая, лаять, и то не выучилась, а от каши нос воротишь...

Воевода Ржевский стоял молча, слушал беседу владыки со щенком, не верил, что Афанасий не видит важного гостя. Наконец Афанасий поднял голову, прищурившись спросил:

– Не князь ли Василий Андреевич?

Ржевский смиренно поклонился. Глаза Афанасия блеснули недобрым светом, долго молча он смотрел на воеводу. Тот подошел к руке, владыко не благословил, не предложил сесть, не спросил о здоровьи. Все вглядывался. И щенок смотрел на Ржевского как-то хитро, потом припал мордой к земле и слабо, тонко тявкнул.

– Поди, поди! – велел Афанасий собаке. – Поди прочь!

Щенок не послушался, еще прыгнул, опять припал передними лапами, залаял неумело. Костыльник подхватил его на руки, унес.

– Так вот ты каков, воевода, – негромко произнес Афанасий. – Не разобрать – молод али стар...

– Будто бы и не стар, – полушутя ответил Ржевский. – А молодость, владыко, – тоже за делами, да заботами, да мыслями – в одночасье пропала...

– Прозоровский куда старее тебя.

– Раза в два.

– А Иевлев Сильвестр Петрович моложе?

– Моих лет.

– Так, так! – владыко покачал головой. – Так. Оба в узилище и сидят? И Прозоровский и Иевлев? И кормщик тоже? Да Мехоношин с ними?

Ржевский молчал, не понимая, куда гнет Афанасий.

– Не знаешь – кто прав, а кто виноват? Не разобрал?

– Не мне судить, – скромно ответил воевода. – Кто прав, а кто виноват – то ведает бог да великий государь.

– А ты не ведаешь? – тонко, с хрипотцой спросил Афанасий. – Ты, Иевлева Сильвестра от младых ногтей помня, не разобрал – есть он подсыл и изменник, али ерой, коим Русь гордиться должна? Не разведал ты, кто таков Прозоровский? Об Рябове – славнейшем кормщике – не удосужился истину узнать?

Ржевский вздохнул, улыбнулся вежливо:

– Не так все сие просто, владыко. Темное дело, трудное, немалое время раздумывал я об нем, да и не мне решать...

– Оно спокойнее – не тебе решать. Писание знаешь?

– Православный! – чуть обиженно ответил воевода.

– Помнишь ли о тех, кто не горячи и не холодны? Не их ли господь обещал изблевать с уст своих? О, роде лукавый, как быть с такими, как ты, коли господь покуда только лишь обещает, а вы и не боитесь? Для чего послан ты был сюда? Дабы разобраться в сем хитросплетении! И разобрался, знаешь все, неглуп на свет уродился, но рассуждаешь про себя, что не скорохват ты, что Ромодановский – одно, а Апраксин – другое, что надобно знать, по чьему велению делать, что голова у тебя лишь одна. Так говорю?