ЧЕРНОВОЙ ВАРИАНТ

Я. КОРЧАК (из письма в “Еврейскую газету” №3, 7.01.42):

Дом Сирот не был, не является, не будет Домом Сирот Корчака. Я слишком мал, слишком слаб, слишком беден и слишком глуп, чтобы почти двести детей отобрать, одеть, собрать, накормить, согреть, окружить заботой и ввести в жизнь. Эту огромную работу выполнило общее усилие многих сотен людей доброй воли... [103, с. 292].

В гетто, на улице Дельной, 39, разместился городской приют детей-подкидышей. Положение в приюте было еще страшнее, чем в Доме Сирот. В 1939 году после бомбежки приют потерял значительную часть белья и кроватей. В доме, рассчитанном на 350 детей, находилось их 700. Нехватало еды и топлива; часть персонала отлынивала от работы, некоторые даже обкрадывали детей. Детская смертность на Дельной была выше, чем в любом другом приюте гетто [103, с. 396].

Я. КОРЧАК (из заявления в Отдел кадров Юденрата):

...предлагаю свои услуги в качестве воспитателя в Интернате сирот на ул. Дельной, 39.

Мне шестьдесят четыре года. Экзамен на здоровье сдал в прошлом году в тюрьме. <...> (Аппетит волчий, сон праведника, недавно после десяти стопок крепкой водки самостоятельно прошел быстрым шагом с улицы Рымарской на Сенную... Дважды за ночь встаю, выношу десять больших параш).

Курю, не пью, умственные способности - сносные...

Считаюсь грамотным в области медицины, педагогики, евгеники, политики.

...обладаю большой способностью к сожительству и сотрудничеству даже с уголовными типами, с врожденными кретинами. Самолюбивые и упрямые дураки отталкивают меня, не я их. <...>

Ни к какой политической партии не принадлежал. <...>

Как обыватель и работник я послушен, но не дисциплинирован. <...> ...совершенно не умею быть руководителем, ...не имею предубеждений - не коплю обид. <...>

Прошу служебного жилья и двухразового питания ежедневно. Никаких других условий не ставлю... Под жильем подразумеваю угол; питание из общего котла; в крайнем случае могу и от этого отказаться.

9 февраля 1942 г. Гольдшмит

Корчак [103, с. 293-296].

Просьбу удовлетворили. Больной, изможденный Пан Доктор, не оставляя Дома Сирот, потянул еще и Интернат на Дельной.

Я. КОРЧАК (дневник, 21.07.42):

Тяжелое это дело - родиться и научиться жить. Мне сейчас остается куда проще задача: умереть. После смерти может снова быть тяжело, но я об этом не думаю. Последний год, или месяц, или час.

Я хотел бы умирать в сознании и хладнокровно. Не знаю, что я сказал бы детям на прощание. Хотел бы сказать много и так, чтобы они ощутили полную свободу выбора собственного пути [103, с. 336].

Старый мудрец, наивный король Матиуш, какая свобода выбора? Дети тоже должны умереть. Фобия...

А. ШАРОВ:

Сотни людей пытались спасти Корчака. “На Белянах сняли для него комнату, приготовили документы, - рассказывает Неверли. - Корчак мог выйти из гетто в любую минуту, хотя бы со мной, когда я пришел к нему, имея пропуск на два лица...

Корчак взглянул на меня так, что я съежился. <...> Смысл ответа доктора был такой... не бросишь же своего ребенка в несчастье, болезни, опасности. А тут двести детей. Как оставить их одних в запломбированном вагоне и в газовой камере? И можно ли все это пережить?”

<...> В комнате Корчака... лежали больные дети и отец одной из воспитанниц, умирающий портной Азрылевич. Больных становилось все больше, и ширма, отгораживающая стол Корчака, придвигалась, вжимая хозяина комнаты в стену, надвигалась, как знак приближения конца [106, с. 214-215].

Я. КОРЧАК (дневник):

Какие невыносимые сны! <...> Меня перевозят в поезде, в купе метр на метр, где уже находятся несколько евреев. <...> Трупы умерших детей. Один мертвый в лохани. Другой, с ободранной кожей, на топчане в мертвецкой, отчетливо дышит. <...>

Пробуждаюсь мокрый от пота, в самую страшную минуту. Разве смерть не есть такое же пробуждение в момент, когда кажется, что уже нет выхода?

“Ведь каждый может найти пять минут, чтобы умереть”, - я это где-то читал [103, с. 347].

А. ШАРОВ:

Днем Корчак ходил по гетто, правдами и неправдами добывая пищу для детей. Он возвращался поздно вечером, иногда с мешком гнилой картошки за спиной, а иногда с пустыми руками пробирался по улицам между мертвыми и умирающими.

По ночам он приводил в порядок бумаги, свои бесценные тридцатилетние наблюдения за детьми... и писал дневник [106, с. 215].

Я. КОРЧАК (дневник):

Пять утра. Дети спят. Их две сотни. На правой половине пани Стефа, я - налево, в так наз. изоляторе.

Моя кровать в середине комнаты. Под кроватью бутылка водки. На ночном столике порция хлеба и кувшин воды.

Честный Фелек очинил карандаши, каждый с двух сторон. <...> От этого карандаша у меня уже ложбинка на пальце. Только теперь мне вспомнилось, что можно иначе, что можно удобнее, что легче - ручкой.

<...>

Кто-то где-то злобно написал, что мир - это капля грязи, повисшая в бесконечности, а человек - животное, которое сделало карьеру.

Может быть, и так. Но дополнение: та капля грязи знает страдание, умеет любить и плакать и полна печали.

А карьера человека, если он не пренебрег совестью, сомнительна, очень сомнительна.

<...>

Что делать после войны?

Может, меня пригласят участвовать в строительстве нового уклада в мире или в Польше? Это очень сомнительно. Да и не хочу я этого.

Пришлось бы служить, следовательно - неволя принудительных часов работы, контактов с людьми, какие-то стол, кресло, телефон. Трата времени на будничные текущие мелкие дела и преодоление маленьких людишек с их мелкими самолюбиями, протекциями, иерархией, целью.

В общем, тяжелый труд.

Хочу сам по себе.

Во время тифа у меня было следующее видение:

Огромный зал... Празднично одетые толпы.

Я рассказываю о войне и голоде, о сиротстве и несчастьи.

<...> Дело происходит в Америке. Вдруг голос мне изменяет. Тишина. Где-то в глубине раздается крик. Ко мне бежит Регина [бывшая воспитанница корчаковского приюта, уехала в Америку].

...бросает на эстраду часы и кричит: “Отдаю вам все!”. И вот - проливным дождем деньги, золото и драгоценности...

Не слишком верю пророчествам; несмотря на это больше двадцати лет жду, что видение сбудется. <...>

Таким образом получаю неограниченные средства и объявляю конкурс на строительство огромного детского приюта в горах Ливана, возле Кфар Гелади [Палестина].

Там будут большие общие столовые и спальни. Будут маленькие “домики отшельников”. Для себя на террасе плоской крыши устрою одну небольшую комнату с прозрачными стенами, чтобы не пропустить ни одного восхода и заката, чтобы ночью писать, чтобы раз за разом смотреть на звезды.

<...>

Люди наивны и честны. Пожалуй, несчастны. Не очень знают, что такое счастье. Каждый его понимает по-своему.

Один: вкусно поесть. Другой: комфорт и удобства. Третий: девочки - красивые и разные. Четвертый: музыка, или карты, или путешествия.

И каждый по-своему защищается от скуки и тоски.

Скука - голод духа.

Тоска - жажда, жажда воды и полета, свободы и человека - наперсника, исповедника, советчика - совета; исповеди, внимательного уха для моей жалобы.

Дух томится в тесной клетке тела. Люди чувствуют и понимают смерть как конец, а она - только дальнейшее продолжение жизни, другая жизнь.

Если не верить в существование души, следует признать, что твое тело будет жить как зеленая трава, как облако. Ведь ты - вода и прах.

<...>

Я уверен, что в будущем, разумном обществе исчезнет диктатура часов. Сплю и ем, когда хочу.

<...>

Варшава - моя, и я - ее. Скажу больше: я - это она.

<...>

...семь лет был таким скромным врачом в больнице. Все последующие годы сопровождало меня горькое ощущение, что я дезертировал. Предал больного ребенка, медицину и больницу. Увлекла меня ложная амбиция: врач и ваятель детской души. Души. Ни меньше, ни больше. (Эх, старый дурень, испоганил жизнь и дело! Заслуженная настигла тебя кара. <...>).