Честь воеводы. Алексей Басманов

   — Батюшка, а ты их много побил сабелькой, тех басурманов?

   — Ой много, сынок, даже сабелька притупилась. А они всё лезут и лезут к нам. Вот как подрастёшь, мы вместе пойдём добивать их.

Три дня отец и сын были неразлучны. Они полными днями гуляли, ходили на торжища, покупали китайские игрушки, побывали в Кремле, помолились в соборах. Алексей показывал сыну великокняжеские палаты и говорил, словно приоткрывал завесу будущего:

   — И ты в тех палатах побываешь, сынок. Может, государя-батюшку увидишь. Он немного старше тебя. Ещё и служить к себе возьмёт.

   — Я бы пошёл служить ему. Только чтобы воеводой, как ты.

   — Сие тебе доступно будет. Но чтобы воеводой быть, надо поучиться кой-чему.

   — Я всё одолею, батюшка.

   — Конечно. Ты будешь скакать на резвом коне, и я научу тебя этому. Ещё я научу тебя владеть саблей. Ни одному воеводе без той науки нельзя быть.

   — А ещё бердышом. Я знаю, что такое бердыш, батюшка. Тю-тю-тю... — И Федяша замахал руками туда-сюда.

Отец и сын покидали Соборную площадь, которая старшему Басманову была очень и очень памятна. Подхватив на руки сына на Красной площади, где была теснота, Алексей подумал, что бы он делал без него, как жил. Прижав к груди Федю в первый день приезда, Алексей уже не мог с ним расстаться хотя бы на день, на час. Он овладел сердцем отца так же, как в своё время захватила Алексея ангел Ксения. Казалось Алексею, случись что-либо, и он жизнь отдаст за сына. И он готов был исполнять любую его просьбу, любую прихоть. А Федяша не был привередливым мальчиком, он оставался доволен тем, что у него есть батюшка, который бьёт басурманов и командует ратью.

Так прошла первая неделя общения отца и сына, и они были счастливы. Отец сдержал своё обещание и начал учить сына верховой езде. Ему помогал Глеб. Федяша не проявил никакого страха, когда его впервые посадили на коня. Он поелозил в седле и засмеялся:

   — Как тут лепно!

Глеб дал мальчику в руки поводья, он сделал ими первое движение, и послушный конь пошёл по кругу. Алексей и Глеб шли рядом с конём, и отец заметил, как изменился сын. Он был горд собой оттого, что держал в руках поводья, что управлял конём.

Через два дня Федяша попросил отца прокатиться вместе с ним по набережной Москвы-реки. И на чистой луговине Федяша впервые узнал, что такое конская рысь. Он скакал и смеялся от радости. Они проскакали с версту в два конца и вернулись домой усталые и счастливые.

А дома Алексея ждал незнакомый человек преклонного возраста. С пытливыми серыми глазами, в дорожном одеянии. Дядюшка Михаил представил его:

   — Сие паломник из Сасова, Рязанской земли, дворянин Анисим Петров. К тебе он, Алёша, с приватным разговором.

Алексей сошёл с коня, помог Феде покинуть седло и сказал ему:

   — Иди, сынок, с дядюшкой, отдохни, а мы тут с гостем перемолвимся.

Когда сын с дядей Михаилом ушли, Алексей взял конские поводья и попросил паломника:

   — Проводи меня до конюшни, Божий человек. Там в каморе и поговорим безлюдно.

В чистой рубленой каморе было тепло и пусто.

   — Садись, странник Анисим, поведай, с чем пришёл, а потом и к трапезе пойдём.

Анисим осмотрелся, снял шапку, перекрестившись на образ Михаила-архангела, висевший в переднем углу, и сел к столу, сбитому из сосновых плах. Сел и Алексей напротив.

   — Тут мы мирно и поговорим без помех, — сказал он.

   — Я из дальних странствий возвращаюсь, — начал Анисим, — а к тебе, воевода Алексей Басманов, зашёл по просьбе твоего побратима Фёдора Колычева, ежели помнишь.

   — Господи, как же мне не помнить Федяшу! — воскликнул Алексей и, взяв лежащие на столе руки Анисима в свои, сжал их с благодарностью. — Да где же ты с ним встретился? Здоров ли он? Ни слуху ни духу сколько времени!

   — Просьба к тебе одна, воевода Алексей: чтобы услышанное тобою осталось между нами и дошло только до его близких людей. Он ведь в розыске. Разбойным приказом. А свёл меня с ним князь Максим Цыплятяев, ведомый тебе вельможа.

   — Как же, помню и чту батюшку-князя Максима.

   — Я уже возвращаться в родимое Сасово собрался, когда князь позвал меня на встречу с Фёдором Колычевым. Но теперь уже нет в миру боярина Фёдора. Он принял постриг и наречен Филиппом. И монашествует в Соловецкой обители. То ведомо только Максиму Цыплятяеву, игумену монастыря Алексию и вот ноне мне. Ты же будешь четвёртым в нашем братстве.

   — Всё понял, дорогой мой батюшка Анисим. Ничто из этих стен не уйдёт дальше меня. На том целую крест. — Алексей достал нательный крест и поцеловал. — Поведай же мне, любезный, что с ним, где княгиня Ульяна, где их сын Степа?

Анисим долго молчал, затем тихо начал печальную повесть о том, что ему было известно от князя Максима Цыплятяева. Слушая грустную исповедь Анисима о судьбе Фёдора, Алексей и негодовал, и плакал, и слал проклятия на тех, кто порушил судьбу побратима. Потом сказал:

   — Так ты уж говори, говори о том, с чем послал тебя Федяша.

   — Трудное дело он просит тебя исполнить, воевода Алексей.

   — Да, Господи, я для него на всё готов! Говори, батюшка Анисим. Я пока вольная птица.

   — Жаждет он, чтобы его батюшка с матушкой знали, что он жив и здоров. Скажи одно — так он просил, — что ушёл служить Богу. А о причинах, уж и не ведаю, стоит ли говорить. Сдюжат ли?

   — Колычевы мужественные люди, им всё посильно.

   — Смотри сам. Конечно же, им надобно знать, за что молить Бога о милости к их сыну. Так ты уж побывай у них в Старицах.

   — Ноне же в ночь и уеду.

   — Поберегись, однако, и сам. Не показывайся в Старицах на людях. Держи путь прямо в Покровский монастырь, а там через игумена и выйдешь на родимых Фёдора.

   — Всё верно, дорогой Анисим.

   — Знаю по Рязани, как отлавливали и расправлялись с теми, кто клятву преступил и пособничал изменникам. А какие то изменники? Сам я в ту пору чудом уцелел, в своём сельце пребывал.

   — Верно говоришь, отец. Разбойный приказ работает день и ночь. И князь Василий Голубой-Ростовский шастает по всей Руси в поисках крамольников.

   — Ты воин и знаешь, как обойти супостатов. Учить тебя нечему. Вот так-то. — И Анисим потянулся за шапкой.

   — Нет уж, гость любезный. Ты нынче у нас ночь проведёшь, отдохнёшь с дороги, а там как хочешь. Сейчас же нас к трапезе ждут.

   — Ну спасибо. Что уж там говорить, приустали ноженьки. Эвон сколько прошли, от Белого моря.

Алексей и Анисим покинули камору на конюшне и ушли в палаты.

   — И вот что ещё чуть не забыл сказать, — начал разговор Анисим по пути. — Погорельцам помощь нужна. В Новгород они посылали просителей, там откликнулись, но не щедро. Скажи о том боярину Степану, пусть порадеет посильно. Мы в Рязани и в Сасове тоже отзовёмся.

   — Как же не отозваться на такую беду, — согласился Алексей.

В палатах их ждала трапеза. Только Глеба не было.

   — Дядюшка, а где Глеб? — спросил Алексей.

   — А они с Федяшей саблю ладят в столярной.

   — Что же он про трапезу забыл? Да и мне он нужен. Пошлите за ним, — попросил Алексей.

А вечером, как уложили Федяшу спать, Алексей зашёл к Михаилу в покой. Присел возле стола, где тот читал книгу. Молвил:

   — Сердешный дядюшка, я вынужден вас покинуть на несколько дней. Не спрашивай куда и зачем, одно скажу: дело у меня неотложное.

   — Ты, Алёша, знай, что твои маеты мне близки, потому не пытаю. Федяше что сказать?

   — Скажи, что помчал на Оку ватажку басурманов прогнать. И скоро вернусь, как поганцев накажу.

   — Так воеводе и положено жить, — с улыбкой заметил дядя.

Сборы Алексея и Глеба были недолгими. Собрали в торбы брашно на четыре дня, Алексей взял из своего военного содержания тяжёлую кису с серебром. С тем и оставили палаты, попрощавшись с Михаилом и Анной. Ещё и заставы не были закрыты, как Алексей и Глеб покинули Москву. Уезжали через Можайские ворота, чтобы заморочить головы доглядчикам Разбойного приказа, а они на заставах всегда обитали. За селом Кунцевом миновали наплавной мост через Москву-реку и двинулись к Старицам. Ехали всю ночь, а днём отдыхали в глухой лесной чаще. Все эти предосторожности были не напрасны. Хотя и исчез с белого света князь Иван Овчина, но все шиши, доглядчики и послухи его остались на службе у Кремля. Они день и ночь выслеживали крамольников. А всякая связь со Старицами считалась крамольной. И началось это с того самого дня, как туда вернули из ссылки опального князя Владимира Старицкого и его мать-монахиню, бывшую княгиню Ефросинью.