Окаянная Русь

Чернец выбрал место посуше, присел на потемневшую от времени высохшую корягу, которая, подобно диковинному чудовищу, раскинула свои длинные коренья-пальцы и, крепко вцепившись в землю, успокоилась. Хлеб и соль — вот и вся еда. «Водицы бы, — подумал монах. — Идти до неё далеко! Ладно, ничего, в дороге напьюсь».

Монах ел неторопливо, тщательно пережёвывая сухой хлеб, ломал ломоть на маленькие кусочки и отправлял в рот. Благодать. Вот и просидел бы так полжизни, да идти нужно, игумен велел.

В полверсте раскинулось большое село. Монах увидел девок в ярких сарафанах, разодетых словно на Пасху, рядом, собравшись в стайки, стояли парни и молодыми петушками хорохорились перед девушками. Видать, отроки готовились к вечеру. До монаха доносились шутки парней и весёлый смех девок. А едва стемнеет, молодёжь, прячась от пристального родительского глаза, уйдёт далеко за село в поле. Разведут костры, запоют песни.

Монах отломил ещё кусок, подержал его на ладони и бросил в траву: сам поел, пускай и Божья тварь отведает.

Коряга под его телом шелохнулась, будто тяжко стало лешему держать на себе человека. Монах бережно завернул остатки трапезы в узелок и положил на дно котомки.

Сороки уже заприметили брошенный кусок и осторожно, с любопытством наблюдали за монахом, ожидая, когда наконец тот уйдёт своей дорогой. Но вдруг они дружно снялись и разлетелись по сторонам, а скоро из леса показался отряд всадников.

Доспехи на всадниках были крепкими, да и потяжелее, чем у русских; сытые кони покрыты чепраками, вышитыми красными крестами. «Ливонцы, видать, — удивился монах. — Только откуда они здесь? — Но, разглядев поднятые впереди хоругви, успокоился. — Видать, дружина Василия Ярославича. Как великий князь в полон к Шемяке попал, так он сразу в Литву ушёл, а теперь, видать, в родную отчину возвращается. Только ведь просто так Дмитрий Юрьевич его не пропустит. Опять кровушке литься».

Монах поднялся и, пряча под низким клобуком глаза, стал всматриваться в молодые лица. «И ливонцев среди них немало. Подмогу взял Василий Ярославич супротив великого московского князя. Эх, бедняги, лежать вам на чужбине. Навалят на ваши потухшие очи землицы, а тело сожрут черви».

Дружина была большая. Она уже протянулась на добрых три версты, а конца ещё не видать. Копейщики и лучники шли вперемежку, на ходу перебрасываясь шутками. Видно было, что дружинники не торопятся, как не спешат люди, привыкшие к дальней дороге.

В парадных доспехах на сером жеребце впереди ехал воевода. Монах узнал Прошку — боярина Василия Васильевича. И он здесь! Кольчуга на боярине богатая: подол выложен длинными пластинами, а поверх брони зерцала, которые сверкали особенно ярко, заставляя монаха жмуриться.

   — Эй, отец, пожелай нам победы и скорого возвращения! — крикнул Прошка, поигрывая саблей.

   — Куда вы едете, добрые люди? — полюбопытствовал смиренно монах.

   — Василия Васильевича едем из полона выручать.

   — Как так?! — подивился монах. — Ведь Василий Васильевич уже месяц как на свободе! Шемяка к нему в Углич ездил, прощения у него просил, а потом Вологду в кормление отдал.

   — Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал? — остановил Прошка коня.

   — Он сам и сказал, — отвечал монах, — когда в нашем монастыре был на Белозерье. Братию он приезжал накормить.

   — Вот как! — всё более дивился Прошка. — Стало быть, его в Угличе нет?

   — Как же это вы пошли воевать, не зная кого? — в свою очередь удивился монах.

   — Не было нас на Руси, а до Ливонии и благие вести не сразу доходят. Что ты знаешь ещё, старец?

   — Всё, кажись. — И, подумав, добавил: — Бояре к нему со всей Руси съезжаются... А ещё жёнка его, великая княгиня Мария, у нас в монастыре рожала, так игумен повитухой был. Вот ведь как оно бывает... Василий тогда совсем растерялся, слепой ведь! А баб не доищешься.

   — Как же она родила? Неужто монахи посмели её тела коснуться?

   — Куда же денешься? Трифон сначала очистительную молитву прочитал, а потом и бабы посмел коснуться. Так и принял чадо на руки. Он же и крёстным отцом стал. Но только князь в монастыре не задержался, сразу в Тверь уехал, к великому князю Борису Александровичу, помощи просить против Дмитрия Юрьевича.

   — Ведь не ладил же он с тверским князем?

   — Не ладил, — согласился монах, — только Борис Александрович протянутую руку не отстранил, пожелал свою дочь видеть обручённой со старшим сыном Василия, тогда, говорит, и дружиной тебе помогу.

   — А Василий что?

   — Василий говорит, бери младшего, Юрия. А тверской князь не хочет: ты, говорит, дочь мою со старшим обручить должен, только тогда и поладим. А без моей помощи Дмитрия не одолеешь.

—А где сейчас Василий?

   — В Твери, где же ему ещё быть?

   — Спасибо тебе, монах. Гонцов в Тверь слать надо. Ну теперь Шемяке не устоять!

   — Это тебе спасибо, — отозвался чернец. — За правое дело стоите.

   — Боярин Прохор Иванович, — подскочил к Прошке разудалый рында. — Татары в двух вёрстах показались! Мы на сопку поднялись, а они клиньями по полю идут. Боярин, что делать?

   — Татар-то много?

   — Тьма! В нашу сторону идут!

   — И неймётся им! — буркнул Прохор Иванович, чувствуя, как забурлила кровь перед сражением. — Чёрт бы их побрал. Веди! Где увидел? — И, поддав коню шпорами, поторопил рынду.

Монах ещё стоял на дороге. Ратники всё так же безмятежно следовали вперёд, не подозревая о близившейся беде. Кто-то из них высоким сильным голосом затянул песню, а затем, подхваченная многократно, она полетела над лесом. Оттуда, бренча саблями, показался пеший отряд воинов. Некоторое время чёрную рясу монаха можно было рассмотреть среди красных рубах отроков, потом пропала и она.

Прошка Пришелец приставил ладонь ко лбу, словно дозорный, пытаясь разглядеть татарские знамёна. Далеко. Не видать! Однако татары вели себя странно: не скрывались по лощинам и оврагам, чтобы не быть обнаруженными раньше времени, а шли полем, высоко в небо подняв бунчуки. Думали, видно, что прятаться им не от кого, а Василия Ярославича они не боялись совсем.

Но вот первые всадники, шедшие в голове колонны, замедлили ход, потом остановились вовсе, заприметив на косогоре русский дозор.

   — Татары-то, никак, казанские! — удивился Прохор Иванович. — Насмотрелся я на них, в плену сидя. Видишь, на знамёнах дракон?

   — Вижу, государь.

   — Только они его и малюют. Однако как же они прошли через Нижний Новгород? Там дозор наш сильный стоит.

Татары не спешили уходить, сбились в круг, и до Прошки доносились отдельные слова.

   — Ругают кого-то, только не похоже, что нас. Постой! Смотри, вон тот, в шапке лисьей, что с хвостом! — ткнул пальцем Прошка. — Да это, никак, чадо Улу-Мухаммеда? В Казани я с ним сошёлся, на гуслях учил его играть. Стало быть, это ханичи казанские к нам пожаловали! — заволновался вдруг Прошка. — Язви их! Уши им драть надо было бы, а не на гуслях учить играть, тогда и не встретились бы.

   — Пустили мы нехристей на нашу землю, а теперь и не спровадить!

Подошла дружина Василия Ярославича, растянулась по всей сопке и застыла, ожидая указа.

   — Боярин, — ткнул отрок Прошку в бок. — Никак, татарин к нам спешит?

Действительно, от группы татар отделился один всадник, тот самый, в рыжей шапке, и, размахивая копьём, к которому было привязано белое полотнище, поскакал к русским. Низкая лошадка весело перебирала короткими ногами и уверенно взбиралась на холм.

   — Урус! Урус хорошо! — орал татарин, размахивая копьём, и полотнище яростно моталось на ветру.

Татарин был без оружия, и пустой колчан стучал о бедро всадника. Он ехал уверенно, словно заранее знал — не опрокинет на землю метко пущенная стрела. Только молодость так безрассудна, доверчиво полагая, что впереди у неё целая вечность. И дружинники догадались: всадник не из простых, кафтан его перетягивал пояс, вышитый серебряными нитями, золотую брошь украшали рубины. А держался он так, как не сумел бы сделать этого простой воин, — спина прямая, величавый поворот головы, словно ему уже подчиняются те, кто терпеливо дожидался его на холме. И в этой безумной выходке, которая сродни разве ребячьей забаве, чувствовалась сила и уверенность, что его минует даже смерть. Так мог поступать только хозяин, и эта удалая выходка татарина заворожила всю дружину.