Тутмос

— Твоё величество, это один из близких тебе людей.

— Пусть даже самый лучший военачальник, пусть даже мой родственник! Его имя? Я говорю, его имя!

— Рамери, твоё величество.

Слово было брошено как нож — и воцарилась тишина, такая глубокая, что стал слышен шелест деревьев за окнами царского дворца. Тутмос побледнел, руки его в волнении сжали золотой царский жезл.

— Мне трудно поверить… Рамери, ученик Джосеркара-сенеба, которому я дал свободу и позволил жениться на жрице Раннак? Рамери, который спас меня в ущелье… Но откуда это стало известно?

— Я поклялся священным именем Амона, что не упомяну имени, твоё величество.

— Но если это лжец и клеветник!

Менхеперра-сенеб покачал головой.

— Нет, твоё величество, как это ни прискорбно. Могу лишь сказать тебе, что он носит белые льняные одежды и слышал из уст самого Рамери признание в его преступлении.

— И вы допросили начальника моих телохранителей?

— Да, твоё величество.

— И что же?

Глаза Тутмоса, сверкавшие гневом, смотрели в упор на верховного жреца, но было в них и нечто, похожее на слабую тайную надежду. Менхеперра-сенеб тяжело вздохнул и ответил, не избегая устремлённого на него взгляда:

— Он сознался во всём, твоё величество.

Тутмос вскочил со своего кресла, резко оттолкнув его в сторону; сквозь лик стареющего повелителя мира проглянул вдруг образ молодого воина, вспыльчивого, яростного, болезненно самолюбивого.

— Нет, не верю! Рамери, вернейший из верных, тот, кто столько лет стоял за моей спиной, кто нёс меня, раненого, по горной тропе, кто отдал мне последний глоток воды, кто… Не верю! А может быть, это возвращение былого, Менхеперра-сенеб? Может быть, божественные отцы опять хотят поссорить меня с моими военачальниками? Я знаю, вам они что кость в горле! Я наградил моего верного раба Рамери — вы начали завидовать ему и для этого оклеветали, обвинив в таком страшном преступлении, которое карается только смертью! Но тогда, может быть, вы прикажете мне утопить в Хапи всех моих военачальников? Может быть, вы посмеете обвинить в осквернении святилища моего сына?

Менхеперра-сенеб побледнел и опустил голову.

— Твоё величество, ни я, ни божественные отцы не заслужили подобных обвинений. Вспомни о том, что Рамери не сын Кемет, что в его жилах течёт тёмная, злая ханаанская кровь. И больше не зови его Рамери! Верни ему его истинное имя, имя врага солнца, призови его и спроси так, как спросили мы, и после рассуди, в чьих руках перо Маат. Пусть сама богиня справедливости рассудит нас.

Тутмос сжал ладонями виски.

— Схожу с ума! Или сплю и мне снится страшный сон? Но скажи мне, божественный отец, почему же тот, кто донёс тебе об этом, молчал столько лет?

— Он связан с этим презренным негодяем родственными узами.

— Инени?

Менхеперра-сенеб только склонил голову, не подтверждая и не отрицая. Старый жрец походил на статую Амона, которую во время празднеств извлекали из святилища и проносили по храму — провозвестник божественной воли одним кивком мог низвергнуть царя и возвести на престол ничтожество, в древние времена такие случаи бывали. Да и Хатшепсут любила распространяться о том, как статуя приветствовала её кивком ещё во время земной жизни отца, великого Тутмоса I — нашлись даже люди, которые своими глазами видели это событие.

— Значит, Инени! Инени, которого я отдалил от себя… Но они были друзьями и оставались ими всё время, пока я видел Инени в своём дворце. Божественный отец, если не хочешь, чтобы помутился мой рассудок, зови Рамери. Пусть скажет… Если услышу от него то же, что от тебя, он будет казнён завтра же. Если это ложь, на дно Хапи отправится тот, кто его оклеветал. Торопись же, скорее! И никому ни слова!

В покоях фараона солнечные лучи играли на зелёных листьях высаженных в кадки пальм, на узорной росписи пола и стен, на смугло-золотистых и чёрных звериных шкурах и резных ларцах из золота и чёрного дерева, касались они и золотого урея на диадеме Тутмоса, и сурового лица Менхеперра-сенеба, они встретили приветливо и начальника царских телохранителей, когда он вошёл и пал ниц перед величием владыки мира. Тутмос нетерпеливо велел ему подняться, от волнения у него подрагивали губы. Рамери, всё ещё юношески стройный и красивый, стоял спокойно, не избегая взгляда фараона, и первый приступ ярости Тутмоса, не облёкшийся словами, разбился о скалу этого неожиданного спокойствия. Менхеперра-сенеб встал за спиной фараона, слился с тенью от его кресла, но рука его нервно поглаживала на груди бирюзовый скарабей.

— Рамери… — Тутмос задыхался, кровь прилила к его лицу. — Не могу назвать тебя иначе, пока не докажешь свою вину! Говори, отвечай на тот вопрос, что был задан тебе в храме моего великого отца. Говори. Ибо от этого зависит твоя жизнь! Дай мне твой меч, пусть не поднимется твоя рука, чтобы свершить казнь над тобою, пусть не лишит дыхания жизни невинного и не оставит преступника без страшного наказания… Говори же! Моё величество приказывает тебе говорить!

— Это правда, твоё величество.

Тутмос с размаху бросил на пол царскую плеть.

у — Из твоих уст желаю услышать, что ты сделал!

— Я проник в тайные покои храма Амона, твоё величество, и пытался убить священную змею. Это правда… Больше мне нечего сказать.

— Но зачем, зачем ты это сделал?

Рамери молчал, опустив голову на грудь. Никому на свете, никогда не признался бы в том, что знали только двое — он и Джосеркара-сенеб, пребывающий на полях Налу. Он молчал бы, даже если бы знал, что произнесённое имя Джосеркара-сенеба может спасти его от смерти. И когда раздался голос Тутмоса, глухой от сдерживаемого волнения, он уже знал, что услышит.

— Араттарна, сын Харатту, презренный преступник, осквернивший святилище бога, ты изгнан из моего сердца и памяти Кемет. Взять его! И пусть свершится его судьба.

«Имя моё — Араттарна, имя отца моего — Харатту, имя жизни моей — терпение и мука, ставшая уже камнем, которого не в силах потревожить ни быстрый бег немногих оставшихся мне часов, ни медленное и разрушительное течение будущих столетий. Этот камень, ставший при жизни моей гробницей, ныне раздавит меня и уничтожит, но будет ли от этого тяжелее моему телу и моему сердцу, которые уже раздавлены, в которых уже почти нет жизни? Стоит ли беспокоиться о камне тому, кто зашьёт меня в полотняный мешок и опустит на дно Хапи, если дух жизни покинул меня, хотя я ещё дышу, вижу горящее прямо передо мной пламя светильника и даже ощущаю прохладу, исходящую от каменных стен? О, боги, о, Амон великий, которого я люблю, хотя ты и не стоял у моей колыбели, как ещё могли вы, милостивые, облегчить мой конец, если бы не отняли у меня этот дух жизни, который заставляет фараона совершать победоносные походы и наполняет силой мышцы маленького животного, убегающего от смертельной опасности? Он был моим, он был мною, и я утратил его или, скорее, он утратил меня, выпустил из своих цепких объятий, и звезда покатилась с небес, не видимая никому, ибо уже погасла, ибо имя моё было вычеркнуто из свитков жизни в тот миг, когда возлюбленный мною повелитель отвернулся от меня, когда глаза его стали источником гнева, а не благодарности. Уста его величества Тутмоса III не изрекли смертного приговора, но рука его вознесла священный скипетр, подтверждая произнесённое другими, и рука Тутмоса-воителя обрекла меня на смерть так же легко, как когда-то возвела из ничтожества, извлекла из праха и вернула уже казавшееся утраченным навеки солнце. Но клянусь священным именем Амона, которое золотым резцом запечатлёно в моём сердце, клянусь священными водами Хапи, которые принесут мне смерть, в тот миг я увидел в его глазах не только гнев, но и боль, промелькнувшую мгновенно, как чудесный небесный сполох. Это моя награда за годы терпения и горя, горькой любви и верной службы. Да будет благословенно имя твоё, великий фараон, возлюбленный сын Амона—Ра!»