Иван Болотников

К Сретенским воротам Скородома ¹подъехали в полдень. С высокой, в два копья, башни на обозников, позевывая, глянул караульный стрелец в красном кафтане.

– Что за люд?

– С Ростова, служилый. Оброк па царев двор везем. Отворяй! – крикнул большак.

– Чего шумишь? Экой торопыга. Десятника нету, а без него впущать не велено. Жди.

Большак зло крутнул головой и потянулся за пазуху. Заворчал: – Лихоимцы. Кой раз езжу и все деньгу вымогают. Ну, Москва-матушка…

Васюта распрощался с обозниками на Никольской улице Китай-города.

– Спасибо за сопутье, мужики. Дай вам бог удачи. Может, когда и свидимся.

– И ты, смотри, не плошай, – хлопнул его по плечу большак. – Будешь у владыки, помолись за пас. Авось и упремудрит господь на путь добрый.

Мужики поехали к Красной площади, а Васюта неторопливо зашагал по Никольской. Улица шумная, нарядная. Васюта загляделся было на высокие боярские терема с узорными башнями и шатровыми навесами, но тотчас его сильно двинули в бок.

– Посторони, раззява!

Мимо проскочил чернявый коробейник в кумачовой рубахе. Васюта погрозил вслед кулаком, но тут его цепко ухватили за полу кафтана и потянули к лавке. Торговый сиделец в суконном кафтане сунул в руки бараньи сапоги.

– Бери, парень. Задарма отдам.

Васюта замотал головой и хотел было ступить в толпу, но сиделец держал крепко, не выпускал.

– Нешто по Москве в лаптях ходят? И всего-то восемь алтын.

Васюта глянул на свои чуни из пеньковых очесов и махнул рукой.

«Срамно в лаптях к патриарху. Старцы на одежу денег не жалели, велели казисто одеться», – подумал он, разматывая онучи.

Сапоги оказались в самую пору, а чуни он сунул в котому: сгодятся на обратный путь. Сиделец подтолкнул его в спину.

– Гуляй боярином… Налетай, православныя! Сапоги белыя, красныя, сафьянны-я-я!

Толпа оттеснила Васюту к деревянному рундуку ¹⁵² , за которым возвышался дебелый купчина, зазывая посадский люд к мехам бобровым. Обок с Васютой очутился скудо-рослый старичок в дерюжке.

– Облапушили тебя, молодший. Сапогам твоим красная цена пять алтын, – молвил он и тут же добавил, видя, что Васюта порывается шагнуть к сапожной лавке. – Напрасно, молодший, на всю Москву осмеют. Тут, брат, самому кумекать надо. А купец, что стрелец: оплошного ждет. Ты, знать, из деревеньки?

– Угадал, отец. Как прознал?

– Эва, – улыбнулся старичок. – Селян-то за версту видно. Вон как по теремам глазеешь. Впервой в Белокаменной?

– Впервой, – простодушно признался Васюта. – Лепота тут. И церква и хоромы дивные.

– Красна Москва-матушка, – кивнул старичок и повел рукой вправо. – То храмы монастыря Николы Старого. А хоромы да палаты каменны – царевых бояр. Зришь, чуден терем? Князя Ондрея Телятевского, а за им, поодаль – Трубецкого, Шереметева да Воротынского. Зело пригожи.

Мимо, расталкивая посадских, прошел высоченный мужик, оглашая торговые ряды звонким, задорным кличем:

– Сбитень ¹⁵³ горяч! Вот сбитень, вот горячий – пьет приказный, пьет подьячий!

– Поговористый парень, – сказал Васюта.

– Этого знаю – провор! Железо ковать, девку целовать – везде поспеет. Тут иначе нельзя, на торгу деньга проказлива.

Старичок еще что-то промолвил, но толпа вдруг качнула Васюту к бревенчатой мостовой; над Никольской гулко пронеслось:

– Царев сродник едет!.. Боярин Годунов!

Стало тихо, будто глашатай кинул в толпу черную, скорбную весть. От Никольских ворот показались стремянные стрельцы в малиновых кафтанах; сидели на резвых конях молодцеватые, горделивые, помахивая плетками. Васюта сунулся было наперед – хотелось поближе посмотреть на ближнего царева боярина – но любопытствовал недолго: плечо ожгла стрелецкая плеть.

– Осади-и-и! Гись!

Отшатнулся, схватился за плечо, а за спиной оказался все тот же приземистый старичок в дерюжке.

– Не везет те, молодший. У нас и за погляд жалуют. Жмись ко мне.

А стрельцы все напирали, теснили слобожан к рундукам и боярским тынам; наконец на белом скакуне показался и сам Годунов, лицо его несколько раз мелькнуло в частоколе серебристых бердышей, но Васюта успел разглядеть. Оно было чисто и румяно, с черными, как смоль, бровями и с короткой курчавой бородкой; из-под шапки, унизанной дорогими каменьями, вились черные кудри.

«Статен боярин и ликом пригож», – подумал Васюта.

– Злодей… Убивец, – услышал за спиной горячий шепот.

– Царевича невинного загубил, – вторил ему другой тихий голос.

И отовсюду заговорили – зло, приглушенно, под дробный цокот конских копыт.

– Сотни угличан сказнил, ирод.

– Царицу Марью в скит упрятал.

– С ведунами знается.

– Великий глад и мор на Руси. Города и веси впусте.

– Тяглом задавил, не вздохнуть. А чуть что – и на дыбу.

Вслед боярскому поезду кто-то громко и дерзко выкрикнул:

– Душегуб ты, Бориска! Будет те божья кара!

Среди слобожан зашныряли истцы и земские ярыжки ¹⁵⁴ , искали дерзкого посадского. Сыщут – и не миновать ему плахи, Годунов скор на расправу.

«Не любят боярина в народе. Ишь, как озлобились»,- подумал Васюта. Обернулся к старичку:

– Далече до Патриаршего двора?

– Рукой подать, молодший. Жаль, недосуг, а то бы свел тебя… Да ты вот что, ступай-ка за стрельцами, они в Кремль едут. А там спросишь. Да смотри, не отставай, а не то сомнут на Красной.

В Кремле боярский поезд повернул на Житничную улицу, а Васюта вышел на Троицкую. Стал подле храма Параскевы-пятницы, сдвинул шапку на затылок. Глазел зачарованно на кремлевские терема и соборы, покуда не увидел перед собой пожилого чернеца в рясе и в клобуке. Спросил:

– Не укажешь ли, отче, Патриарший двор?

Монах ткнул перстом на высокую каменную стену.

– То подворье святой Троицы, отрок. А за ним будет двор владыки.

Сказал и поспешил к храму, а Васюта пошагал мимо монастырского подворья. У Патриаршего двора его остановили караульные стрельцы в голубых кафтанах.

– Куда? – пытливо уставился на него десятник.

– К владыке для посвящения. Допусти, служилый.

Десятник мигнул стрельцам и те обступили Васюту.

Один из них проворно запустил руку за пазуху. Васюте не понравилось, оттолкнул стрельца широким плечом.

– Не лезь, служилый!

– Цыц, дурень! А может, у тебя пистоль али отравное зелье. Кажи одежу.

– Ишь, чего удумал, – усмехнулся Васюта. – Гляди.

Распахнул кафтан, вывернул карманы.

– Ладно, ступай, – буркнул десятник и повелел открыть ворота.

Долго расспрашивали Васюту и перед самыми палатами.

– С ростовского уезду? А грамоту от мирян принес?

– Принес, отче.

Келейник принял грамоту и, не раскрывая, понес ее патриаршему казначею; вскоре вышел и молча повел Ва-сюту в нижние покои. В темном присенке толкнул сводчатую дверь.

– Ожидай тут. Покличем.

В келье всего лишь одно оконце, забранное железной решеткой. Сумеречно, тихо, в правом углу, над образом Спаса, чадит неугасимая лампадка, кидая багровые блики на медный оклад.

Душно. Васюта снял кафтан и опустился на лавку; после дальней дороги клонило в сон. Закрыл глаза, и тотчас предстали перед ним шумные торговые ряды Красной площади, величавый Кремль с грозными бойницами и высокими башнями, белокаменные соборы с золотыми куполами, а потом все спуталось, смешалось, и он провалился в глубокий сон.

Очнулся, когда дружно ударили колокола на звонницах, и поплыл по цареву Кремлю малиновый звон. Поднялся с лавки, зевнул, перекрестился на образ.

В келью неслышно ступил молодой послушник – позвал Васюту в малую трапезную. Здесь, за длинным широким столом, сидели на лавках десятка два парней и мужиков в мирской одежде. Все они пришли в Москву за посвящением.