Когда приходит ответ

— Не верится, но как будто так, — заключил спокойно невозмутимый Ростовцев. — Если еще подтвердит макет…

— А формула, это вам мало? — ткнул в заключительную строчку Зуев.

— Тем более, — также спокойно подтвердил Ростовцев. — Раз формула показывает, тем более дело за макетом.

— Надо больше верить в теорию! — обидчиво вспыхнул Зуев.

Снова пришлось Ростовцеву с Мартьяновым переглянуться. И это он им говорит!

Но все же дело действительно было за макетом.

Последние листы. Последний релейный узел, расчерченный по всем правилам. Листы уходят в конструкторскую, в мастерские, где по ним начнется детальный, строго расчетливый монтаж: оформление машины со всем ее оперением. Макет.

В лаборатории очищаются, смахиваются все черновики — словно раздается вздох облегчения: уф! Передышка.

— Хочешь, покажу оригинальный прием? — подсаживается Зуев к столику Володи. — У меня наклюнулось, когда я возился с этими повторителями. Переход от таблицы к формулам. Очень удобно. Тебе может пригодиться для твоей диссертации. Смотри…

Зуев стал быстро набрасывать на обороте синьки способ перехода. Язык табличный — язык алгебры.

Володя молча опустил голову, приблизив окуляры к бумаге. Он не стал даже подыскивать в свою защиту какой-нибудь парадокс.

18

— Постарайтесь никого не пускать. Хвастать пока нечем, — предупредил Мартьянов и отбыл куда-то со своим портфелем по спешному вызову.

Нет, не на юг, на оросительные каналы. Там было уже закончено. Мартьянов переспорил упрямых ирригаторов. И в соседней комнате лаборатории готовили системы управления распределительными щитами по его, мартьяновскому, проекту. Теперь другие какие-то дела отвлекали часто Григория Ивановича. Спешные, важные и никому не ведомые. Пожалуй, только один новый директор знал, что это за дела. По крайней мере, было замечено, что именно после звонка директора и после переговоров в директорском кабинете при закрытых дверях Мартьянов куда-то исчезал со своим портфелем.

Алексей Зуев остался один на один с этим плоским узким темно-серым шкафом высотой чуть побольше человеческого роста. С ключиками, с кнопками, с ульем штепсельных гнезд, со зрачками ламповых глазочков. Молчаливый шкаф, в котором внутри спрятана и заперта железная логика. Макет, доставленный из мастерских, в полном оформлении, со всей полагающейся облицовкой и отделкой. Настоящая машина, взрослая — на двадцать элементов.

Но хвастать, как говорил Мартьянов, было еще рано. Вот, казалось бы, готовый экземпляр. Сделанный по окончательно продуманным, проверенным схемам и чертежам. Смонтированный в мастерских опытными руками из стандартных заводских деталей — в точности, как в схемах и чертежах. В полном ажуре. А когда его подняли снизу в лабораторию, поставили в аспирантскую возле зуевского стенда, и когда Зуев попробовал набрать штепселя и ключи, и когда нажал кнопку… машина не заработала. Что-то защелкало, что-то подмигнуло, но это никакая не работа, не логика, а просто случайные судороги. Попробовал Мартьянов — и тот же результат: отсутствие осмысленных результатов.

— Пьяная логика! — отчаянно сострил Зуев.

— Ничего, вполне нормально, — сказал Мартьянов. — Готовый экземпляр тем и отличается, что в нем сперва ничего не действует. Надо его сначала научить ходить… — и фамильярно пошлепал по стенке шкафа, как по спинке младенца.

Зуев и принялся «учить ходить». Снял защитные стенки, передние украшения и, раздев машину догола, начал налаживать, настраивать «на ходьбу» все ее органы и суставы. Все с самого начала, по каждому блоку, по каждому релейному узлу. Проверить все расположение деталей, все связи между ними. Проверить — это значит находить все ту же замкнутую цепь. Где она есть, замкнутая цепь, и где ее нет.

Целый день в комнате Зуева раздается легкое треньканье. Он прикладывает звоночек с двумя гибкими усиками то к одной, то к другой точке обнаженных соединений, то к одной паре контактов, то к другой. Трень-трень — позвякивает звоночек: цепь имеется. Трень-трень. Есть цепь! Цепь там, где надо. То вдруг треньканье — там, где не надо, где не должно быть никакой цепи и сигнал не должен проходить. Какая-то пустяковая ошибка при монтаже, какой-нибудь кончик провода, подведенный не к тому контакту, — и в машине уже ложная цепь, а в логике ложные показания. Опять трень-трень — и вдруг молчание как раз там, где должен быть звонок. Но звонок молчит — нет цепи! Пропустили цепь при монтаже — и в логике опять прореха.

Трень-трень… Пошли дальше. От точки к точке, от контакта к контакту. По всем линиям соединений.

Каждый раз, как натыкается Зуев на какой-нибудь монтажный грешок, он вскрикивает: «Поймал!» — и хватается за электропаяльник. Его длинным раскаленным жалом проникает он в сплетения монтажной паутины, срезает, прожигая ненужные соединения, и спаивает новые. Вьется дымок плавящейся канифоли, и по комнате лаборатории, щекоча ноздри, растекается запах сосны. Идет пайка. Обманчивый аромат лесов, от которого приходится часто открывать форточку.

Идем дальше по линиям соединений. Ведь в этой машинной логике заключено две сотни релейных обмоток, около тысячи разных контактов, более четырех тысяч всевозможных шнуров, проводников, проводочков. И это, несмотря на тот принцип экономии, который проводили они с Мартьяновым во всех своих решениях. А что было бы иначе? Счет пошел бы на миллионы! Итак, две сотни обмоток, тысяча контактов, четыре тысячи проводов. По всем нужно пройтись, обследовать, произвести прозвонку цепей. Куда же пускать сюда, на эту лабораторную грязь, посторонних!

Идем дальше. Все свои органы чувств мобилизует Зуев на это обследование макета. То следит просто на глаз, как перебирают реле своими лапками контактов. То, склонив голову набок, прислушивается к ритму шаговых искателей или генератора импульсов. Тик-так, тик-так… Раз-два-три, раз-два-три… — будто вальс релейной музыки.

— Чирикает логика!

То он прямо, расставив пятерню, прижимает пальцами сразу несколько якорей реле, имитируя цепи переключений, и смотрит по лампочкам, каков же результат?

Иногда он поводит носом, пропуская ток через машину:

— Что-то пахнет жареным!

Возможно, где-то образовалась ложная цепь и замыкает обмотку реле накоротко, горит изоляция. Где же? — кидается Зуев, принюхиваясь.

Но вот простые органы чувств снова уступают технике, и Зуев вооружается последними средствами исследования. Подключая к разным точкам макета новейший шлейфовый осциллограф, следит он за зеленоватой полоской, извивающейся на матовом экране: электрическая картина того, что происходит в узлах и блоках постепенно оживающей машины.

— Кривульки!

В самый разгар зуевского обучения макета дверь в лабораторию без стука раскрылась, раздались шаги и голос, на который Зуев обернулся как ужаленный. Копылов! Девятый. Собственной персоной.

— Занимайтесь, занимайтесь! — сказал он с громкой непринужденностью, помахав успокоительно ладонью. — Я только взглянуть на вашего робота. Уже макетик?

— Опытный образец, — поправил Зуев для веса.

— Ну да, я и говорю, макет, — повторил Копылов. Никто точно не знает, какая разница в этих названиях.

В лабораториях на все говорят «макет». И несколько реле, связанных прямо на столе наспех, по-домашнему, чтобы что-то на ходу проверить, — макет. И предварительный монтаж на специальных рамках или стойках — макет. И готовый экземпляр, изготовленный по всей форме в мастерских, — макет. Но, когда такой экземпляр хотят выделить в более значительном свете, придать вес, говорят: «опытный образец».

И недаром Зуев сказал: «опытный образец». А Копылов весело подчеркнул: «макетик».

Другой ни за что бы не зашел так запросто к ним в лабораторию, как заявился сейчас Девятый. После всего того, что было, после всех «дуэлей» у него с Мартьяновым на ученых советах. Зуев глазам не верил. А вот Копылов зашел. Правда, зная, что Григория Ивановича сейчас нет. Но чувствует себя как ни в чем не бывало.