Смерть в Киеве

- Здоровы будьте, швецы-молодцы! - бодро поздоровался Иваница. Ждали меня целым-невредимым аль нет? А это мой товарищ, лекарь княжеский Дулеб. Всегда мы вместе во всем, - в беде и в радости. Беды больше, радости меньше, но голову не вешаем, потому как голова не сумка, ее нужно высоко держать! Вот так!

Таким разговорчивым Иваницу Дулеб никогда, кажется, и не слыхивал и даже не представлял, что тот может выпускать из себя сразу столько слов, начисто неприсущих ему. Но братья, видно, знали именно такого Иваницу. Старший из сапожников сказал младшему:

- А ну, Пруня, зачерпни гостям пива.

Тот, кого назвали Пруней, взял берестяной ковшик, набрал из котла и подал Дулебу, стоявшему первым, да и видно было по всему, что он старший. Дулеб взял ковшик, но пить заколебался.

- Не рано ли? - сказал он.

- Выпить никогда не рано, - сказал старший из братьев. - Человек должен смочить горло, дабы слова не застревали.

- Да вы все едино ведь молчите целый день! - засмеялся Иваница. Сидел рядом с вами, знаю.

- Почему бы и не помолчать, когда ты расскажешь, что на свете белом творится, - сказал старший брат. - Ищите на чем сесть, да и посидите возле нашего каганца.

- А тебе он зачем, свет? - хмыкнул Иваница. - Не все ли равно, что в нем и на нем?

- Не все едино, потому как Пруню надобно женить.

- Разве ты уже?

- Я - нет. Да и никто из нас не женат. Надобно младшего женить: у старших есть на это время.

Дулеб отпил немного из ковша, передал Иванице. Видно, эти сапожники любили пошутить, а может, они любили Иваницу, которого любили всюду и все, потому сразу и нарушили свое молчание, хотя, правда, говорил старший брат, трое остальных лишь посмеивались молча. Но иногда молчание красноречивее слов.

- Вот, лекарь, видишь братьев Ребриных, - сказал ему Иваница. Славные хлопцы. Шьют сапоги-вытяжки, обувают всю княжескую дружину, воевод, тысяцких, Петрилу, а кто разувать их будет?

- Кто обувает, тот и разувает, - улыбнулся Дулеб.

- Можно, - поддержал его старший брат, - можно. Выпей еще, лекарь. Пиво у нас славное. Есть солонина, но тебе, привыкшему к княжеским харчам, придется не по вкусу...

- А мы в порубе княжеском сидели, - похвалился Иваница. - На хлебе слезном да на воде.

- Где же это? - спросил Пруня.

- В Суздале. В Киеве и не слыхал ты про слезный хлеб, а там есть. Это такой, что из него слезы текут. Не видал такого хлеба?

- Видел и в Киеве, - сказал старший брат. - У нас в Киеве все есть. А порубы тут такие - нигде не сыщешь.

- Вот придет к вам новый князь - разметает эти порубы. - Дулебу хотелось увидеть сразу лица всех четырех братьев при этих словах, но сапожники словно бы спрятались от него, что ли, один лишь Пруня посмотрел на лекаря недоверчиво как-то и спросил не без насмешки в голосе:

- А наделает таких, как у себя имеет? Потому как что же это за князь - без порубов?

- Таких, как они сидели в Суздале, - сказал старший брат, а два других молчали упрямо и настойчиво, будто были немые или же навсегда отдали все слова самому старшему и самому младшему.

- Были мы у Юрия Суздальского, - спокойно продолжал Дулеб, попивая пиво, - видели его земли, его люд. Хочет он объединить всех, чтобы Киев и Суздаль, Чернигов и Новгород...

- А мы и не разъединялись, - бросил старший.

- Князь Юрий ведает про то. Однако боярство киевское да князь Изяслав...

- Вот ты, лекарь, говоришь: князь Юрий, князь Изяслав. И все: "князь", "князь". А что это такое? Князь - это тот, который ездит на конязе, а мы сидим на своих сапожничьих стульчиках, да притягиваем дратву в дырочки, да затягиваем ее изо всех сил. Так что же нам князь или конязь?

- Говорю про Юрия Суздальского. Забудьте, что он князь, принимайте его как человека.

- И что же этот Юрий?

- Хочет прийти в Киев.

- Так пусть придет, а мы посмотрим.

- Должен для добра всей земли прийти сюда навсегда.

- Навсегда приходят умирать. Он же не собирается?

Теперь Дулеб увидел как-то сразу лица всех четверых сапожников и не заметил на них больше ангельских улыбок, выражения их лиц были такими жесткими и дерзкими, будто перед ним сидели те, которые убили князя Игоря, а при случае убьют и всех других князей, ежели они ткнутся в Киев.

- Так почему же тогда терпите Изяслава в Киеве? - неожиданно спросил он, словно бы продолжал свои молчаливые переговоры с ними еще с того августовского дня, когда произошло в Киеве неотвратимое.

- А его никто здесь не терпит. Ты же его лекарь, - стало быть, видел: Изяслав бегает, как заяц, вдали от Киева. Тут не сидит. Да ты пей, лекарь.

- Мы с Иваницей уже попили. Благодарю. Погрелись, поедем дальше.

На пороге Дулеба остановил старший брат:

- За добрые вести, лекарь, забыли поблагодарить тебя.

Дулеб от неожиданности остановился:

- За какие вести?

- Говорил ведь: новый князь идет на Киев.

- Хочет идти. А голоса киевлян не слышит.

- Дак пусть идет.

И замкнулись в своем молчании, усевшись вокруг котла с пивом, которого им хватит на целый день.

Затем Иваница привел Дулеба к гончару Охтизу. Этот глиняный человек, вместо предполагаемой неповоротливости, отличался суетливостью, которая была бы к лицу сапожнику, ведь больше всего хлопот у него было не с глиной и не с огнем, в котором обжигал свои изделия, а с женщинами, окружавшими его, будто птицы небесные, и мешавшими спокойно делать свое дело.

- Не дают поговорить с людьми, - жаловался гончар Дулебу и Иванице, которых остановил прямо возле небольшого глиняного замеса, считая, что это самое лучшее место для гостей, да еще прибывших вон откуда: с самой княжеской Горы. - Замучили женщины до смерти. Несколько дочерей у меня, да племянниц, да жениных сестер, да золовка у меня, да еще... Одни женщины, а мужчине - ведь не они в голове, а глина. Как ты ее замесишь, и как вымесишь, и какой черепок получишь. Черепок в моем деле - все. Говорите князь? Князю ни до глины, ни до черепков нет дела. У князя дружина да чистое поле, а у меня глина и черепок. Месишь, месишь, хитришь-мудришь, мешаешь так и этак, прилаживаешься отсюда и оттуда, а все это - будто жену для себя выбирать в темной темноте... Я тут сел в яру, имею хороший черепок, а пересунь меня куда-нибудь с этой глины, что я получу? Князя вашего? Эге-ей! Было их, да и еще будет, как собак. Да и не то сказал. Ибо разве же князь мне товарищ? Или знает он обо мне? Или хочет ведать? А собака знает. Еще когда бог слепил из глины первого человека и поставил сушить, уже тогда послал собаку, чтобы она стерегла. С тех пор собака друг человека. Про собаку и речь моя. Не про князя, нет...

- А ты, дядя Охтиз, не бойся, - лениво прервал его Иваница. - Мы уже не про князя Игоря спрашиваем, это забыто. Виновных нет. А ежели они есть, то не нам за них приниматься. Заехали к тебе, как ты тут живешь, посмотреть. Про князя же сказано тебе к слову. Вот, может, придет новый князь в Киев, справедливый, добрый да великодушный, таких, мол, тут и не видывал еще. Верно говорю, лекарь?

- Может, и не все это так, да, может, и так, - улыбнулся Дулеб. Князь Юрий не хотел бы идти сюда, не ведая, как посмотрят на это киевляне и что скажут.

- Князья далеко, а глина - вот она, - показал гончар, - мягонькая да теплая, ежели поместить ее да помять. Говоришь, князь Юрий, а ты его прислужник?

- Я лекарь княжеский, да не у Юрия Суздальского, а тут, у Изяслава.

Охтиз то ли никак не мог взять в толк, то ли прикидывался забитым человеком; он снова начал что-то говорить про глину, рассказал Дулебу, чем и как разбавлять замес, чтобы черепок вышел крепким и гладким; затем спохватился, что перед ним лекарь, да еще и княжеский, да еще и связанный сразу с двумя князьями, с одним близким, а с другим вон каким далеким, хотя и долгую руку имеет, - хотел было отнестись с подозрением к такому странному и загадочному лекарю, да передумал.