Повстанцы

Жемайтукас, почуяв хозяйскую руку, ускоряет бег.

К концу летней страды шиленские крестьяне наконец-то смогли перевести дух. Сенокос был трудным. Опасались, как бы из-за переменчивой погоды не пророста в стогах рожь. Пшемыцкий с наступлением вёдра сгонял со всех деревень толоки и объявлял "сгоны" — снимать урожай. С грехом пополам в сумерках, ночной порой крестьяне убрали и свои хлеба. Теперь кое-где оставались только овес, лен и картофель.

Осенью в некоторых шиленских усадьбах наверняка побывали бы сваты, теперь невестам нет больше надобности вымаливать разрешение у пана Скродского. Но свадьбам мешала общая неуверенность в том, что будет с наделами.

Лекарь Дымша однажды появился и опять завел разговор: слышал-де, что Юркевич уже собрал все планы и бумаги, чтобы хоть с помощью суда согнать шиленцев в Заболотье. Такие вести будоражили даже самых спокойных хозяев, не говоря уже о забубенных головах.

Норейка стискивал кулаки и божился, что он с земли не уйдет, хотя бы его насмерть запороли.

— Эх, жалко, нет Пятраса, Пранайтиса, Дзидаса. Мы бы им дали жару! — грозил он кулаком поместью.

Крестьяне тревожились, как будет дальше, и все с большей злобой косились на Кедулиса, Сташиса и Бразиса — по слухам, те от имени всех подписались за обмен земли.

Однажды приказчик по всем избам деревни Шиленай — каждому хозяину особо — объявил приказ: в субботу после обеда явиться на сход к пану Скродскому. Объявят важную новость. Всколыхнулись шиленцы, догадываясь, что это за решение.

Накинулись на Сташиса, Кедулиса и Бразиса — правда ли, что они дали подпись за всю деревню? Те отговаривались: дескать, расписались, но только за себя. Особенно вызывающе держался Кедулис:

— Захотел и подписался! А кто мне запретит? В Заболотье вольготнее. Пастбища ближе, пан и леса даст.

Сташис пояснял: коли такова панская воля, нечего и перечить. Пан все одно пан! А с божьей помощью и на новом месте с голодухи не помрем.

Бразис говорил, что подписывался он только за себя, толковать с односельчанами не желал и словно сожалел о своем поступке.

Была пятница — небарщинный день, а потому все шиленские мужики спешили на свои поля: овес уже зрелый, погода хороша для косьбы. Только Винцас Бальсис что-то мешкал — отец даже обозлился:

— Возьмешь ли наконец косу, или мне одному идти? Хочешь, чтобы мы от всего села отстали?

С притворным равнодушием Винцас мотнул головой в сторону сеновала:

— Пятрас вернулся. На сене храпит.

— Так чего ж ты молчишь? Скажи матери.

— Пусть поспит. Всю ночь шагал.

— Что же его пригнало? Неужто беда какая… — забеспокоился отец. — Ступай ты один косить. Я обожду, пока проснется. Может, дело у него.

Нехотя ушел Винцас, а старикам Бальсисам не терпелось: несколько раз приоткрывали дверь сеновала, может, сын проснулся и отзовется. В конце концов, когда отец погромче стукнул, наверху послышались зевки и кашель, и у стремянки появился Пятрас.

— Здорово, батя! Спозаранку меня поджидаешь? — бодро сказал он, слезая вниз.

— Где ж там рано! Солнце у полудня. Вишь — богатство будит, а нужда сон нагоняет.

— Правда, с дороги разоспался. За день, за ночь устал, как собака, — оправдывался сын, целуя руку отцу.

— Кто ж тебя гонит, что по ночам шатаешься?

— Никто не гонит, только я подумал, лучше спервоначалу оглядеться, чем на глаза всем лезть.

— Правильно, — одобрил отец. — Пойдем в избу, расскажешь. Мать завтрак соберет.

Но мать с Гене приготовили завтрак не в избе, а в светелке. Хоть и сын, но уже как бы гость — столько не видались! А ко всему тут и безопаснее, ежели кто из посторонних вдруг сунется за чем-нибудь.

Родителям прежде всего хотелось узнать, что за дело вынудило сына так нежданно их навестить. Пятрас принялся выкладывать, зачем он вдруг вернулся в родное село.

У околицы села Лидишкес, возле дороги, дядя издавна арендовал у поместья несколько десятин земли со старой корчемной постройкой. Вот теперь он и предложил Пятрасу осенью жениться и поселиться в старой корчме, залатав строение. Был бы у парня огород, он бы работал, жалованье получал деньгами, зерном или чем сговорятся. Разживется — сможет и земли прикупить у поместья, сколотит хозяйство, хоть небольшое, чтоб прокормиться. А чего ему еще? Дядя и отпустил Пятраса посоветоваться с родителями и приглядеть невесту.

— Дядя говорит, — заключил Пятрас, — что с будущего года не станет меня больше держать. Дескать, зазорно: племянник вместо батрака! Люди обговаривают.

Старикам Бальсисам все это показалось необычайным и удивительным. Они не знали, что подумать, что посоветовать. Мать пугала разлука с сыном: шуточное ли дело — за тридевять земель! Отец в душе был склонен принять предложение брата: один сын уйдет на сторону, легче будет остальных обеспечить. А как сам Пятрас?

Пятрас ответил уклончиво:

— Дядя скуп и хитер. О своей корысти болеет, не о моем житье. Чую, что не все мне говорит. Люди толкуют: будет в казенных поместьях люстрация, стало быть, вроде ревизии. Может, потому и хочет меня на ту землю посадить, чтобы легче ее уберечь. Тогда она будет считаться заселенной.

— Стало быть, придется тебе, дитятко, стать у дяди бобылем, — сочувственно заохала мать.

Но Пятраса это не смущало:

— А хоть бы и бобылем! Зацепиться надобно, мама, хоть и за малый клочок земли. А потом поглядим. Место больно хорошее.

Отец не возражал. Пускай себе… Как бог даст. Суждено жить — приживется, суждено мытарствовать — намытарится.

— Так на ком собираешься жениться? Все на Катре Кедулите? — расспрашивала мать.

— Все на ней, мама, потому и отпросился у дяди и к вам пришел. Хочу с Катре повидаться.

— Что же… может, тебе там и поспокойнее… — рассуждал отец. — А нас-то бог весть что еще ждет. Скродский насчет нашей землицы не унимается.

И принялся отец излагать, о чем толкуют люди, что завтра всем велено явиться в поместье…

Пока они судили-рядили, вернулся с поля Винцас, хотя тень еще не показывала обеденного времени. Захотелось и ему потолковать со старшим братом, пересказать, что говорят на косьбе односельчане. Косить хорошо: не овес в этом году — золото. А мужики как сели отдыхать, зашумели о том, что у всех на сердце: может, в последний раз ссыпают в закрома урожай с этих пашен! Все жалели такую хорошую землю, потом принялись честить Скродского и его советчика, чертова "консульта".

— Больше всех разорялся Даубарасов зять Микнюс, и Норейка, и Галинис, — рассказывал Винцас. — Не отдадим, дескать, своих полей! Пускай еще раз солдат пригоняют, пусть хоть насмерть засекут. Как жить на этих песках в Заболотье? Как избы перетаскивать? У Григалюнаса недавно был лекарь Дымша и доказывал, что Скродский больше солдат не вызовет, дочка не позволит.

А с дочкой прибыл какой-то пан из самой Варшавы. И тот грозился: ежели Скродский и дальше будет людей терзать, то объявит его предателем. А Норейка, тот поносными словами изругал Кедулиса, Сташиса и Бразиса, зачем-де согласились землю менять, да еще за всех расписались.

Пятрас от злости еле мог усидеть на месте. Он тоже эти самые поля сызмалу пахал, боронил, засевал и убирал! Немало там и его пота, так же, как и отцова и дедова. Отдать Скродскому? Ни за что! Нет у пана такого права. Закон не позволяет. Лицо у Пятраса загорается, брови сурово насупливаются, сжимаются кулаки. Нет, он в стороне не останется. Должен со всеми вместе родную землю защищать!

Вдруг на дворе залаяла собака. Подойдя к окошку, Винцас увидел Норейку.

— Зови сюда, посоветуемся, — предложил Пятрас.

Норейка очень обрадовался Пятрасу.

— Ну и подоспел ты в самый раз. Теперь нам нужны ребята поотчаяннее. Верно, знаешь уже наши беды. Я не мешкая скажу, что задумал. Надобно еще сегодня добиться до молодого Сурвилы. Дымша им не нахвалится. И Мацкявичюс тоже. Паныч посоветует, что делать.