Витте. Покушения, или Золотая Матильда

Прокурор, как водится, требовал строгой кары: эти люди хотели нанести удар в спину нашей доблестной армии, нашим героям, проливающим кровь на полях сражений!

В подобном случае даже римляне не обошлись бы, наверно, без своих фасций — без прутьев и топора, — Сергей Юльевич вспомнил символ в графском гербе… Подсудимые не признавали за собою вины, отнекивались, юлили. Даром слова да и грамотностью простой эти думцы не отличались и всегда‑то предпочитали держаться в тени речистого вожака, что внезапно из Думы исчез [60] (эта выходка мимо Сергея Юльевича не прошла, наделала шума). Зато их адвокат, тоже думец и оратор известный, Керенский, с прокурором схлестнулся. Он доказывал: взгляды этих людей не в крамольных «семи пунктах», каковых они и обсудить не успели, а в их заявлении на историческом заседании Думы!.. Да и в обществе, держащемся основ 17 октября, за взгляды не судят, а, напротив, именно суд гарантирует соблюдение законов без какого‑либо произвола!

— Так везде, где существует свобода!..

«Продолжали ли эти люди действовать против войны, чтобы повлиять на ее результаты?» — риторически вопрошал адвокат. И отвечал решительным «нет!». Невзирая на его красноречие, Петроградская судебная палата, понятно, с адвокатом не согласилась.

Признаться, Сергей Юльевич тоже.

Он испытывал разочарование от рутинного судебного спора…

Когда бы эта горсточка думцев, в согласии с принципами своими, не одобрив военных кредитов, ограничилась этим… Пусть не против выступила, однако не «за», это тоже при общем угаре изрядная смелость… Так нет же, не остановились на этом, их негнущаяся доктрина заводила все дальше, и случилось то, что бывало не раз: идеальничанью в угоду приходилось жертвовать здравым смыслом…

На вопрос, его занимавший, Сергей Юльевич, таким образом, ответ получил. Не напрасно все‑таки тратил время. Не столь мир, увы, привлекал к себе этих людей, сколь война, но — иная… Повернувши оружие!.. В ней на место великой заповеди «не убий» заступил бы призыв иной, иной лозунг: «Не того убий, а другого!»

20. Заказ на собственный некролог

— Я, знаете ли, за последнее время посмотрел во французских театрах не одно ревю [12] на злободневные темы, — едва только опустился занавес за Столыпиным, еще в Биаррице рассказывал Сергей Юльевич. — Когда на сцене похитители крадут Джоконду, оставляя после этого голую стену, то зрители огорчаются. Когда же взамен снятой вешают поддельную, с накрашенными ланитами и подведенными глазами, — в возмущении выходят из себя!.. Догадываетесь, к чему я клоню? У нас под флагом конституционного режима указали пределы императорской власти. Зато свою собственную довели до неограниченного произвола! Так вот, по мне, подобные прогрессисты сильно смахивают на фальшивую Джоконду. Их так называемый «обновленный строй» сохранил только труп 17 октября!.

Вообще о Манифесте 17 октября стали вспоминать большей частью к случаю, к красному дню, к очередной годовщине, — как вспоминают о событии, отошедшем в историю, о памятной дате…

Деятели разных направлений — и газеты различной направленности — откликались, разумеется, на разные голоса.

Когда‑то граф Витте писал во всеподданнейшем докладе накануне самого события: «…Россия переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы… Забота правительства — практическое водворение в жизнь главных стимулов, ибо начала правового порядка воплощаются, лишь поскольку население получает к ним привычку — гражданский навык…»

Четыре года спустя впечатляюще об этом сказал верный «лейба» Колышко: «Добрую половину населения пришлось так же насильственно загонять в купель гражданственности, как тысячу лет назад киевлян в Днепр. Но политическое язычество будет еще веками жить в народе…»

Разноголосицу реплик разносило, как правило, раз в году, в октябре.

«…Витте сделал громадную ошибку, настояв на конституции. Русский народ еще в полудиком состоянии, Россия не может управляться народовластием, а только императором, абсолютным и неограниченным…»

«…Манифест 17 октября отрезает вчера от сегодня, прошедшее от будущего. Надо ли было спешить с этой исторической операцией, или сделать ее более осторожно, более антисептически…»

«…Все это наделал человек, который думает только о себе и своей славе. Дал конституцию и, подобно Герострату, возбудил во всей России пожар, чтобы лично прославиться…»

«…Конституция застала Россию расползающейся — расово, политически, этически, экономически… Нам дали элементы свободы — но не свободу. При старом абсолютизме «глас народа» хоть редко, но был слышнее…»

И так далее и так далее…

Сергей Юльевич порой возражал (чаше под рукой, в мемуарах), как, к примеру, в тот раз, когда воскликнул (на бумаге) в сердцах, что лучше было отрезать, пускай поспешно, пускай не совсем ровно, нежели пилить тупою, кривою пилою, да к тому же водимой рукой ничтожного, а потому бесчувственного оператора!..

В Биаррице же, помнится, толковал кому‑то (а он возьми да и запиши):

— Реформы не доведены до конца, их испортили, искромсали. Это — как прервать хирургическую операцию посредине. Отрезанные наросты не пришьешь обратно, они гноятся и кровоточат и могут убить организм…

Уже не в медицинских, в технических терминах внушал все тому же Колышко железнодорожник:

— Бывает, на фабрике поставят новый паровик или насос, а старый сохраняют на всякий случай. И работает — старый. Так и у нас. Огромную старую разлаженную машину решили заменить, да вдруг заштопали… Но прежде аппарат действовал неустанно и равномерно, а теперь судорожно, скачками…

В остальные месяцы года и даже дни октября, до шестнадцатого и после восемнадцатого числа, о Манифесте, даровавшем незыблемые основы гражданской свободы, с каждым годом вспоминали все реже.

Но вот в чрезвычайной ситуации — начала всеевропейской войны, едва царь объявил о созыве распущенной на каникулы Думы, среди членов ее забродила идея: обратиться к власти, потребовать — ради объединения народа, — чтобы осуществила наконец (или хотя бы подтвердила), обещанные 17 октября реформы.

(«Неразрешенные в свое время вопросы внутренней жизни, — разъясняло «Русское слово», — ожили с новой силой в тылу боевого фронта и открыли старые раны…»)

Сергей Юльевич об этом узнал позднее, в то время еще не вернулся из‑за границы, равно как о том, что принадлежала мысль члену Думы из левых, молодому присяжному поверенному Керенскому, уже известному думскими своими речами (убедился в его искусстве на процессе депутатов–эсдеков).

…С предложением левых государя ознакомил председатель Думы Родзянко. Едва взглянув на бумагу и ни слова не говоря, Николай отодвинул ее к краю стола… Это было в его духе и ничего доброго не предвещало, кому–кому, а уж графу Витте не требовалось объяснять, что сие означает. Говоря откровенно (что как раз несвойственно государю), его величество предпочел бы стереть из памяти, изъять, вычеркнуть им самим дарованный Манифест из российской истории… как, быть может, наиболее опасное за время царствования покушение на корону!..

В мрачные минуты, признаться, Сергей Юльевич был и сам к тому близок. А такие выпадали последнее время нередко, в особенности по ночам, когда мучит бессонница… Он фундамент нового российского здания возводил на благоразумии большинства — и ошибся!.. На это рассчитывал и этого не нашел… Его и сожрали, как дикари соплеменника, который неосмотрительно оступился… Значит, нет благоразумного большинства!.. Значит, с Манифестом поторопились!

С другой стороны, возражал он себе, ворочаясь с боку на бок в широкой постели, надо было спасать положение. В тот опасный, в тот грозовой момент Манифест сыграл роль громоотвода. Но разве одним тем себя исчерпал? И Сергей Юльевич спохватывался: нет, он не был ошибкой. Ход развития цивилизованных стран… человечества!.. — если что перво–наперво подтверждает, так это верность конституционных основ. Даже движение поездов по железной дороге упорядочено благодаря расписанию, без него — крушения, хаос!..