Чаша цикуты. Сократ

Так думал и Сократ. И не только теперь, но и тогда, когда всё это случилось, когда он не смог выполнить обещание, данное Периклу, — не смог спасти от скорой расправы его сына, стратега Перикла-младшего, провинившегося перед афинянами лишь тем, что вместе со своими товарищами не спас матросов разбитых бурей кораблей во время сражения со спартанцами при Аргинусских островах. Да, это Закон: убитых в бою афинян надо предать земле с почестями. Кто отступит от этого Закона, тот будет казнён по приговору афинского народа. Закон написан против трусов, против людей жестокосердных и безответственных, против всех, кто нарушает боевое братство и главный принцип братства: сам погибни, а товарища спаси, вынеси его с поля боя, если он ранен, закрой его своим щитом, если ему грозит смерть. И похорони, если он убит. Но была буря. Говорят, страшная — к повреждённым кораблям невозможно было подойти, а оказавшихся в бушующих водах матросов — поднять на борт. Людей разметало, разбило о скалы, унесло в бездну. Из ста десяти кораблей, построенных афинянами на последние средства, погибло двадцать пять. И хотя спартанцы при этом потеряли почти весь свой флот, девять из десяти кораблей, а союзники спартанцев — шестьдесят кораблей и Митилены освободились от вражеской осады, афинское народное собрание всё же увидело в битве при Аргинусских островах не победу своих молодых стратегов, а только то, что они не спасли тонущих соотечественников, а вернее, лишь то, что они сами остались живы. Из десяти стратегов, принявших участие в Аргинусской битве, не вернулись в Афины четверо, опасаясь, что именно таким будет решение народного собрания, если они предстанут перед ним, — смертная казнь. А шестеро стратегов вернулись, в их числе сын Перикла, надеясь на разум и милость афинян. Афиняне же оказались беспощаднее бури — они убили всех шестерых одним лишь бездумным поднятием рук на Пниксе, на площади перед Камнем Перикла, перед его трибуной, с которой он произнёс столько прекрасных речей, что другой народ, выслушав их, сравнялся бы в мудрости с Солоном.

Обвинителем молодых стратегов был демагог Калликсен. Это он потребовал осудить стратегов на народном собрании одним для всех решением. Сократ тогда воспротивился этому: Совет Пятисот, в котором он был тогда эпистатом, председательствующим, признал незаконность требований Калликсена. Но эпистатом, дежурным председателем Совета, Сократ был лишь один день — так полагалось. А уже на другой день Калликсен потребовал, чтобы вместе со стратегами был бы осуждён и Сократ как сторонник стратегов. Сократ не выступил на народном собрании, ему просто не дали слово, но зато выступил по его просьбе Евриптолем, двоюродный брат Алкивиада. И он сказал тогда всё, что следовало сказать: не делайте этого, просил он афинян, не убивайте молодых стратегов. Гораздо справедливее увенчать их, как победителей, венками, чем подвергнуть смертной казни, ослушавшись Калликсена.

Но афиняне были неумолимы. И так же, как молодых стратегов, предали они многих. Теперь — и его, Сократа, который никогда не желал им зла.

   — А Перикл-младший, как он вёл себя перед казнью? — спросил тюремщика Сократ.

   — В компании с друзьями он умер легко и весело. Помню, он что-то сказал про петуха для Асклепия.

   — А, — улыбнулся Сократ, поняв, какого петуха имел в виду Перикл-младший: это он, Сократ, однажды говорил своим ученикам, среди которых был и Перикл-младший, что умирающий должен отдать петуха на алтарь бога врачевания Асклепия, потому что смерть — это выздоровление от всех болей и невзгод, освобождение души из темницы тела. Не такие уж умные слова сказал он тогда и не такие уж весёлые, но говорить их стоит, чтобы вера в жизнь за гробом удерживала нас от страха смерти, который так унижает человека. Все великие и мудрые умирали мужественно, не цепляясь за жизнь, как утопающий за соломинку.

Самого Перикла, двух его сыновей и дочь унесла чума, а последнего сына, которого родила ему Аспазия, убили афиняне. И его племянника Алкивиада они убили и тем самым как бы стёрли память о великом стратеге, о мудром стратеге, лишь для того, кажется, чтобы освободить место тиранам, подобным Критию, или бездарным демагогам, подобным Калликсену и Аниту.

Вскоре после казни молодых стратегов афиняне опомнились, поняли, что совершили чёрное дело под злонамеренную речь Калликсена, который обманул их, утверждая, что и бури не было, и спартанцы при Аргинусских островах не понесли непоправимой потери флота. Калликсена изгнали из Афин, но вскоре он вернулся и умер от голода и вшей, потому что афиняне, ненавидя его за ложь, лишили «огня и воды». Позднее раскаяние. Так и Перикла, свергнув, снова призвали на должность главного стратега, но он был ранен уже в самое сердце чёрной неблагодарностью афинян. И Фидием теперь гордятся, а врагов его презирают... Были у афинян великие государственные мужи, великие художники, скульпторы, воины, поэты, победители Олимпийских игр, но нет в этом пантеоне философов. Софистов они презирают — и по праву, потому что все софисты болтуны, озабоченные постоянно лишь тем, как бы одолеть своего соперника в пустом споре и, выдавая себя за людей многознающих, половчее вытягивать деньги из кошельков людей доверчивых и глупых. Чему же на самом деле верят афиняне? Своим же постановлениям, которые они принимают большинством голосов на народных собраниях, будто большинство мудрее меньшинства, будто сто несведущих лучше одного сведущего. А ещё они верят прорицателям, оракулам, всевозможным глупым приметам, слухам и болтовне демагогов, своих вождей, которых он, Сократ, называет «бобовыми вождями», потому что лишь с помощью бобов, которыми так любят голосовать афиняне, демагоги занимают высокие должности в государстве и мнят себя вершителями человеческих судеб. Нет, не «бобовые вожди» должны править людьми, а мудрые...

Он съел лепёшку. Жевал её долго, чтобы ощутить сладость хлебного зерна, запил водой из кувшина, которая не успела ещё нагреться и приятно освежила его, потом умылся, налив воды в ладонь, утёрся подолом хитона и лёг у стены на топчан, застеленный дерюгой поверх соломы. Солома хорошо пахла и была, судя по всему, свежая, а дерюга постирана и высушена на солнце.

«Отличное ложе, — сказал себе Сократ. — Ты можешь отдохнуть».

Он заложил руки за голову, стал смотреть в потолок, на который падал отсвет из щели над дверью камеры, — за дверью, очевидно, было либо окно, либо просто открытое пространство, на что он не обратил внимания, когда его вели сюда, в камеру. После яркого палящего солнца на холме Ареса сумрак и прохлада подземелья показались Сократу благом. Какой-нибудь софист на этом основании стал бы утверждать, что в тюрьме лучше, чем на воле. Прохладнее и тише — да, но не лучше. Ох не лучше. Впрочем, немного воображения — и вот уже не тяжёлый скальный потолок нависает коряво над тобой, а плывут в свободной тишине высокие облака...

Он давно уже знает эту особенность слов — не только быть связанными в мыслях с тем, что они обозначают, именами и названиями чего они являются, но и вступать в прихотливую связь с другими словами, вещами, явлениями, людьми, не обозначая их, а только напоминая о них, воскрешая в памяти. И вот, когда он подумал об облаках, плывущих над Афинами в высоком синем небе, он вспомнил Аристофана, своего давнего друга, которого нет сейчас в Афинах, потому что его пригласили куда-то, где ставят в театре его очередную комедию. Аристофан моложе его лет на двадцать, но велик и признан давно, и его блистательные комедии разыгрываются в театрах Эллады с непременным успехом. Это прекрасно. Но в этих комедиях нет-нет да и высмеивается он, Сократ, чудак и незадачливый софист, каким он, Сократ, представляется многим. Первую такую комедию Аристофан назвал «Облака». Вот почему Сократ вспомнил об Аристофане, подумав об облаках...

То, что Сократ не признает отечественных богов и развращает молодёжь, не Мелет придумал в своём обвинении. Это даже не выдумка давно озлобившегося на Сократа демагога Анита, «бобового вождя». Афиняне болтают об этом уже давно, потому что эти обвинения вообще касаются софистов, этих бродячих чужаков, которым афинские боги и законы не указ. За это судили и Анаксагора из Клазомен, и Протагора из Абдер. Анаксагор, друг и учитель Перикла, говорил, что мировой материей движет Разум и что, стало быть, мир не нуждается в богах, что солнце — это всего лишь раскалённый камень, а не божественный лик Гелиоса, а луна — только обломок земли. Вся философия для афинян чужестранка, изобретение хитроумных врагов, достойное уничтожения. Афинской философии не существует. Даже Солона, который выдвинулся на роль отечественного философа, они вынудили убежать в Египет. А тут какой-то Сократ, бедняк, оборванец, заявляет, что, познавая себя — ах, ах, какая важная персона! — он познает истину мироздания, что в нём живёт демоний, голос некоего божества, наставляющего его на путь разума и справедливости. И вот ведь ещё какая дерзкая выдумка: будто Дельфийская Пифия сказала, что Софокл мудр, Еврипид мудрее Софокла, а Сократ — самый мудрый из афинян. Какая ложь, какая наглость, какое самомнение!..