Василий Голицын. Игра судьбы

— Нет, Катерина, не отступлюся я до последнего вздоха. Все во мне бунтует, все кипит. Досель я не могу спокоиться. Видно, такова я есть. Покамест не выйду отсюда живой либо мертвой — не угомонюсь.

— Прошу ведь не я одна, просим мы с Марьюшкой и с Марфушею — смирись ты. И станем жить в покое.

— Покой нынешний мне ненавистен. Уж лучше, по мне, покой загробный.

— Что ты, что ты, Софьюшка! Как можно, — замахала руками царевна Катерина. — Не греши. Христа ради! Ты ведь и нас из затвора вывела. И мы вольней стали — вовек того не забыть. Прежде из терема-то не моги выйти, лика никому не показывай. А мы, как ты вырвалась из терема-то, легче дышать стали. И — чего уж греха таить — завели галантов. Изведали, какова есть плотская любовь…

— Нет выше блаженства, — подхватила Софья. — Быть может, я и грешу, ну коли Господь дал нам познать утехи плоти, коли он создал для сего мужчину и женщину, то так тому быть, на то его вышняя воля.

— Так оно, так, — охотно согласилась Катерина и при этом вздохнула, быть может, при воспоминании о былых радостях. Глядя на Софью, все они сорвались с узды, словно кобылицы, вырвавшиеся из стойла, на простор, где пасутся жеребцы. Софья-правительница им мирволила, бояре косились, но помалкивали, патриарх делал вид, что не ведает, тож и мачеха. А братья-цари по молодости не решались.

— Худо нам без тебя на державстве, — призналась Катерина. Она было открыла рот, чтобы договорить, как вошла царевна Марфа. Поймав обрывок разговора, она заголосила:

— Еще как худо-то. Была ты, Софьюшка, на державстве, мы и горя не знали. Бывало, придешь в приказ Большой казны али в другой какой и скажешь: издержалась я, подайте мне полтыщи рублев. Отказу не знали. А теперь… — и она, не договорив, махнула рукой.

— А что постельница твоя, что к стрельчихам ходит? — спросила Софья. — Допыталась ли, сколь недовольных, можно ль с ними снестись?

— Ходит она к ним, да токмо опасается сильно. Я ей сказала: смотри, мол, я тебе верю, лишнего не молви, а коли пронесется, то тебя распытают, а мне-то ничего не будет, разве что постриг. А недовольных тьма, сказывали ей стрельчихи. Особливо те, что в рати боярина Михайлы Ромодановского. Велено ему их распущать, а быть в Москве не велено, потому как должны они нести службу в порубежных городах. А другие — в Азов, на погибель от турка.

— Коли она расторопна да надежна, дам тебе грамотку к стрельцам. Пусть пронесет.

— Давно бы так, — оживилась Марфа.

— Да ведь вот сестрицы Катерина да Марья велят мне угомониться, а более мне держать совет не с кем. Был бы князь Василий, верно бы поступила. С его согласия.

— Ой ли, — улыбнулась Марфа. — Будто ты всегда с ним в согласии была.

— Случалося в размолвке, но не столь уж часто. Он торопыга был, все норовил не ко времени, против обычая. А ныне страждет. Известьев от него нету, — слезы брызнули из глаз. Прежде глубоко они таились, а теперь чуть что — тут как тут.

Сестры бросились ее обнимать, им тоже чинились многие препоны, приставлены были соглядатаи, дабы галантов отвадить. И все князь-кесарь проклятый. Сидит себе в Преображенском, тамо приказ оборудован, пыточные каморы, завел шептунов-шпионов под видом монахов да странников, деньги им немалые платит. Казнит, пытает да языки урезает. Житья от него не стало. Великую власть дал ему царь Петр, таковой еще в государстве не бывало.

Выплакалась Софья. Сказала угрюмо:

— Слава Богу, хоть комнатный стольник князь Кропоткин настиг Голицыных в Вологде да передал страдальцам деньги, кои посылала, и грамотку. Утешно писала, да что с того: муки великие терпят. Какие тут слова надобны, чтобы тягость эту снять? Хоть бы Петрушка ненавистный таковые муки изведал! — вырвался у нее крик.

— Тише, тише, сестрица, — испуганно зашептали сестры царевны, — у кесаря проклятого всюду уши понатыканы.

— А я что, — уже спокойно отвечала Софья. — Я про Петрушку, а не про царя-антихриста. Да и не боюся ничего, хуже ведь не станет.

— Может стать, — сказала рассудительная Катерина. — Ныне ты прокорм получаешь из дворца, вина да пива, рыбу да меду, опять же при тебе верная кормилица старуха Вяземская да девять постельниц. Иные вести переносят, иные одевают да обувают. А коли одна останешься, как жить будешь?

— Руки-ноги при мне, — беззаботно отвечала Софья. — Авось не пропаду.

— Он ведь неумен в мстительности, — продолжала свое Катерина, а Марфа кивком головы подтвердила — согласна, мол.

— Бог не выдаст — свинья не съест.

— Это смотря какая свинья, — улыбнулась Марфа. — Вот надысь в Устюге случай был: свинья дите пожрала.

— Велико ли дите то было? — округлила глаза Софья.

— Осьми, сказывают, месяцев. Ползало по полу, вот свинья-то и набросилась. Свинья свинье рознь, — поучительным тоном проговорила Марфа.

— Того не бывало, чтоб царскую дочь в тюрьму запирали.

— А нешто монастырь не тюрьма? — вскинулась Марфа. — Он свою супругу богоданную в монастырь вверг, а ты говоришь, дочь. Царицу венчанную. Посадит тебя на хлеб да щи капустные — не охнет. Сейчас тебя пирогами подовыми наделяют, да осетриною паровою, да говядиной разварною. На молебны в храмы ходишь… а сколь ты князю своему послала денег-то? — неожиданно переменила она тему.

— Пятьдесят рублев серебром, — вздохнула Софья.

— Деньги немалые, — вступила Катерина. — Да ведь коли своего, хозяйства нету, издержит их быстро. Ртов-то у него сколь?

— Считай, пятнадцать, — неуверенно ответила Софья.

Прежде она как-то не задавалась, велика ли семья у князя Василия. Должно не менее пятнадцати душ: супруга, Алексейко старший, четверо вроде младших, племянницы от покойного брата, тетки… А ближние услужники — камердинер, спальники, нянюшки да мамки — эти не в счет. А ведь немало их небось. Старые слуги — как их оставить? Да они и сами норовят вслед за господином ехать. Небось в обозе у князя душ эдак тридцать-сорок, думала Софья. Преданные слуги всегда в великой цене были. Преданность дорогого стоит. Преданный он и на дыбе своего господина не выдаст.

Задумалась Софья, да и сестры приумолкли. Вроде бы был ей предан и душой и телом Феденька Шакловитый, а на пытке оговорил-таки ее. Самое сокровенное не выдал, сказывал только, что отговаривал ее вместе с князем венчаться царским венцом, еще что гневна была зело на брата Петра…

И вдруг словно молния пронзила ее мысль: ведь она выдала Шакловитого. Не сразу, сопротивляясь, но все-таки выдала. Зная, что на верную смерть. Могла ли пойти наперекор воле Петра? Если сильно воспротивилась бы, как за близкого, как за ближнего… И с ужасом подумала: не могла. Воля Петрушки была сильней ее воли, власть его — сильней ее власти.

И снова невольные слезы подкатили к глазам. Стала она слезлива, а ведь была кремень. Ведь ничего не боялась.

А почему не боялась? А потому что за нею власть была. Можно сказать, нераздельная. Сила была за ней. Стрельцы. Как за крепостной стеной была она за ними. Подкупила их. Щедротами и потачками.

А ныне никого за нею нет. Боже мой, неужто все ее бросили?

Все, кроме сестер. И некому за нее вступиться. Еще недавно чувствовала себя сильной, могущественной, и все в одночасье куда-то сгинуло, провалилось. И все из-за Петрушки этого, царя-антихриста, иноземного отродья.

Только сестры ее жалеют да прислужницы. Однако может ли она знать, не подкуплены ли иные из них. Ведь подкупила же она двух постельных царицы Натальи, и те ей все докладывали, каково мачеха и сын ее, остальные Нарышкины ее поносят. Обоюдная ненависть иной раз тлела, иной горела меж них.

Можно ль было смириться, а лучше сказать замириться? Можно было. Да сама она, Софья, противилась. Выя не гнулась. А с чего бы это? Уж сколь раз князь Василий талдычил ей: примирись, протяни руку, поклонись. Ан нет. Не вняла, все в ней дыбилось, все восставало. И вот теперь пожинает плод.

Права сестра Катя, права. Надобно покориться. Не искать помощи, не уповать на стрельцов — все едино — власти не вернуть, правительницею не быть, короны не иметь. Химера то. Понимала — не проста, не дурна. Умом-то понимала, а душа не унялась.