Фельдмаршал Борис Шереметев

— Король хочет иметь до прихода поляков какую-то забаву, — пожав плечами, отвечал Реншильд.

— Но согласитесь, это слишком дорогая забава. Каждый день мы теряем сотни людей.

— Что я могу поделать, генерал? Такова воля его величества, и мы должны быть ею довольны.

Однако Гилленкрок не хотел быть довольным такой «забавой» короля, он отправился к Пиперу и уговорил его еще раз попробовать убедить короля в бессмысленности осады Полтавы.

— Скажите же ему, что они никогда не сдадутся. Никогда. А мы положим у стен крепости всю армию.

Граф очень скоро вернулся от короля, и по его взволнованному лицу Гилленкрок понял, что ничего у первого министра не вышло.

— Вы знаете, что он мне ответил? — заговорил граф, немного успокоившись. — Если бы даже Господь Бог, сказал он, послал с неба своего ангела с повелением отступить от Полтавы, то все равно я останусь тут.

— Господи, — воскликнул Гилленкрок, — но он же здесь потеряет всю армию и станет одним из несчастнейших государей!

Пипер ничего не ответил на это, лишь пожал плечами, мол, я к этому не буду иметь никакого отношения.

Гилленкроку скрепя сердце пришлось отдать приказ на ночной штурм. Более того, передать и приказ короля: взять крепость и уничтожить там всех русских.

Полковник Келин словно предчувствовал эту ночную атаку. Поздно вечером он прошелся по западному фасу стены и отдал распоряжение артиллеристам зарядить пушки картечью.

— Фитили держать к бою, ребята.

— Неужто сунутся, Алексей Степанович? — спросил старый унтер-офицер.

— Все может быть, Петрович. Так что спите по очереди.

Крепость имела всего двадцать восемь пушек и восемьдесят восемь артиллеристов, большая часть была расположена по северному и западному фасу укреплений, меньшая на восточной части стены, обращенной к реке, откуда атака была маловероятной.

И все же Келин велел зарядить картечью все двадцать восемь. Между пушками на валу расположилась ночная смена солдат с мушкетами.

Ночью, когда запели первые петухи, забеспокоился пес Картуз, дремавший на барбете ^{229} у пушки. Он вдруг поднял голову, повернул ее в сторону поля и заворчал.

— А ну гляди шибчей, ребята. Картузик зря говорить не станет, — скомандовал унтер.

Тысячи глаз впились в темень весенней ночи, насторожились солдатские уши, ловя ночную тишину.

Пожалуй, при таком всеобщем бдении и одному человеку трудно было бы подойти к крепости незамеченным. А сейчас шло к ней около двух тысяч солдат, и шаг их был очень скоро услышан. И еще не обозначились силуэты идущих, как ударили в темноту пушки. Завизжала картечь, закричали раненые.

И хотя именно этот залп картечью буквально прорубил коридоры в линии атакующих, шведы кинулись к крепости бегом, теперь уже надеясь не на внезапность, а на скорость.

Артиллеристы, как ни спешили, а зарядить снова пушки не успели. Шведы появились на стене. Началась рукопашная.

Если б ночной бой вели только те, кто стоял в ночную смену, шведы смяли б их. Но едва прозвучал первый пушечный выстрел, как к месту штурма устремились все, имевшие в руках ружья и мушкеты, — солдаты и жители города.

Бой шел всю ночь до рассвета. Шведам удалось даже прорваться к воротам, и они бы открыли их, если б накануне комендант не отдал приказ завалить ворота баррикадой: «Дабы ни у кого не явилось искушения открыть их неприятелю».

Полковник Келин, сухой и поджарый, уже немолодой человек, выхватив шпагу, сам повел мушкетеров отбивать ворота. Владел он личным оружием в совершенстве. И здесь, у ворот, заколол трех шведских солдат.

Лишь когда занялась за Ворсклой утренняя заря, шведы были сброшены со стены, снова ударили пушки и мушкеты, поторапливая неприятеля к отступлению.

Келин тут же приказал:

— Быстро собрать наших раненых, посчитать потери.

Вскоре ему доложили:

— Раненых девяносто один человек, убитых шестьдесят два.

— А шведов?

— Шведов больше, господин полковник. Перед стеной пушкари наложили их порядком. Развиднеет, пересчитаем.

— Молодцы пушкари! — сказал Келин, снимая шляпу и вытирая со лба платком пот. — Знатно потрудились.

— Из всех молодец у нас Картузик, Алексей Степанович, — заметил старый унтер. — Он первый шведа учуял и команду дал.

— Ну что ж, — улыбнулся Келин, — за сие ему награда полагается. Скажи в поварне, Петрович, чтоб Картузику вашему лучшую кость выдали.

— Вот за это спасибо, господин полковник, — сказал вдруг серьезно унтер. — А то пес, считай, с рождения в пушкарях обретается, а на довольствие не берут.

— Такого надо взять. Стоит. — Келин надел шляпу и направился к канцелярии, придерживая левой рукой длинную шпагу.

А там ему вскоре доложили: неприятель в ночном бою потерял убитыми четыреста двадцать семь человек.

Полковник аккуратно вписал эту цифру в реестрик, который начал с первого боя. Вписал и вздохнул:

— Эх, пороху б еще и свинца.

С начала апреля не проходило ни одного дня, чтобы шведы не атаковали Полтаву. К середине месяца они уже обложили крепость по-настоящему. Король опять объезжал ее со всех сторон, высматривая плохо укрепленные места, и именно здесь приказывал штурмовать. Иногда на штурм шло до трех тысяч солдат, но всякий раз осаждающие откатывались назад, оставляя на поле сотни и сотни трупов.

Шведам, обложившим крепость, тоже жилось неспокойно. Осажденные не оставались в долгу, совершая в лагерь противника внезапные вылазки, нанося ощутимые удары и уводя с собой пленных.

Один из них на допросе у Келина показал, что-де, «не достав Полтавы, король не может дать генеральной баталии».

— Но он Полтаву никогда не достанет, — отвечал комендант.

В это Келин верил не только сам, но заставил поверить весь гарнизон и всех жителей. Примерно две с половиной тысячи мужчин получили от него оружие, но в обороне крепости принимало участие около десяти тысяч жителей. Даже дети не оставались в стороне: во время штурма они таскали к пушкам ядра, камни. Женщины оттаскивали раненых, перевязывали их, лечили как могли.

Гарнизон и жители Полтавы боготворили своего коменданта и за глаза звали его ласково «Степаныч». Любой его приказ, пожелание, просьба исполнялись сразу и неукоснительно.

Раз он, посетив госпиталь, погоревал, что-де и пороху уже маловато, и ядра кончаются, хоть камней бы где раздобыть. И женщины решили «угодить Степанычу»: пошли по дворам и, взявши ломы и кирки, стали выламывать камни из-под сараев, амбаров и даже печей.

Все это было снесено к пушкам.

— Ай умницы, ай умницы… — радовался Келин.

А для женщин его радость была вдвойне приятна.

Коменданту спать приходилось урывками, многим казалось, что он вообще не спит. Он и глухой ночью появлялся на стене, проверял караулы.

— Не спите, ребята?

— Не спим, господин полковник. Вы-то поспали бы.

— Не спится что-то, — вздыхал комендант. — Пороху на неделю осталось, разве уснешь.

— Ничего, — утешали солдаты, — опять сходим на вылазку и свинца и пороху принесем.

— С вылазки много ли принесешь? Ружейный запас. А ведь нам пушки зело важны.

Перед утром едва прикорнул комендант в своей канцелярии, как со стены посыльный явился:

— Господин полковник, от шведского фельдмаршала барабанщик прибыл.

— Опять, — вздохнул Келин, подымаясь с лавки.

Он застегнул все пуговицы мундира, пристегнул шпагу, перед зеркалом надел шляпу, с осуждением скользнул взглядом по собственному изображению: «Хорош гусь. Одни глаза да нос».

Однако на стену взбежал бодро. Унтер Петрович, стоявший у пушки, жестом пригласил Келина к бойнице: сюда. Высунувшись из-под пушки наружу, лаял на шведа, стоявшего внизу, Картузик.

— Не переносит шведов, — виновато сказал унтер. — Картузик, нишкни.

Собака умолкла, отошла от бойницы. Полковник, приветствуя барабанщика, приложил два пальца к шляпе.

— Комендант Полтавы слушает вас.