Великий мертвый

Нет, Кортес еще пытался спасти хоть что-то из тех, прежних снов, и посылал парламентеров несколько раз. Но его даже не слушали, и лишь когда он зацепился за окраину по настоящему прочно, на той стороне канала появился вождь.

Он ел печенье. А точнее, отчаянно пытаясь не глотать, чтобы печенье не так быстро кончалось, показывал, что ест. А рядом с ним, и справа, и слева стояли воины с полными горстями спелой вишни. И были они такими наглыми, такими… самодовольными!

— Зачем это тупое сопротивление? — чувствуя, как в груди разгорается огонь ярости, тихо спросил Кортес. — Разве тебе не жалко этот город?

Он спросил это сам, без переводчика, на почти освоенном мешикском языке. Но вождь понял. Поперхнулся. Выплюнул все, что держал во рту, и с такой же ненавистью процедил:

— Когда я возьму тебя и твоих «мертвых» в плен, я не отдам вас богам, пока вы не поставите на место каждый наш камень.

С этой минуты Кортес жаждал одного: накинуть на шею этого города ремень и душить… душить… душить до тех пор, пока этот город не обмякнет и не рухнет рожей вниз, как Антонио де Вильяфанья.

В конце концов, наступил момент, когда вожди осознали, что дальнейшие бои бесполезны.

— Пора сдавать город, Тлатоани, — глядя Куа-Утемоку прямо в глаза, сказали они.

— А что потом? — спросил Куа-Утемок. — Клейма на щеках наших дочек?

— У тебя нет дочери, — хмуро посмел возразить кто-то. — Ты не можешь знать, что такое — потерять дочь.

Куа-Утемок потер словно засыпанные песком глаза.

— Все так решили?

— Все… все… все… — раздалось из разных концов.

— Тогда я вызываю вас на поле, — встал Куа-Утемок. — Всех! И пока игра не закончится, ни один из вас не смеет уводить воинов.

Вожди замерли. Они не имели права отвергнуть вызов, но пока подберешь команду, пока отыщешь среди полумертвых бойцов игроков… Куа-Утемок просто выигрывал время — еще, как минимум, сутки сопротивления.

И целые сутки Мешико еще простоял. А потом наступил рассвет, и Куа-Утемок, с трудом влез в нагрудные щитки, надел шлем и наколенники и, пошатываясь, вышел на поле. И впервые увидел трибуны пустыми — только они, по пять игроков с каждой стороны, Считающий очки, да Толкователь.

Куа-утемок поджал губы, дождался, когда старый Считающий очки щелкнет трещоткой, взял мяч, повел его к ближайшему борту и тут же понял: что-то не так.

Обернулся и обмер. Все игроки противника просто стояли и ждали.

— Что вы стоите?! — преодолевая наплывающую на глаза темноту, взорвался он.

— Забрасывай, скорее, Куа-Утемок, и мы пойдем, — тихо сказал один. — Нечего нам здесь делать. Нас там, на крышах племянники малолетние подменяют.

Куа-Утемок посмотрел в сторону храма и вдруг вспомнил крест и праведника с севера, предсказавшего, что город падет и будет разрушен, и тогда наступит конец пятого солнца, а с ним и всего этого прекрасного мира. Ибо время живых кончилось, и мир уже отдан во власть мертвых.

Он отшвырнул мяч и побрел во дворец. Игра закончилась, едва начавшись, — как и его жизнь. Как жизнь всех, кого он знал.

Последние уходящие на штурм затянутого дымом города тлашкальцы шли с боевым кастильским кличем.

— Сантьяго Матаиндес! — в предчувствии обильной добычи счастливо орали они. — Святой Апостол Иаков! Бей индейцев!

— Ну, как, вы подготовили то, что обещали? — повернулся озирающий шествие с пирамиды ватиканец к падре Хуану Диасу.

Падре виновато опустил голову. Если бы порыться во дворцовой библиотеке Мотекусомы, то может быть…

— Я постараюсь, — торопливо пообещал он.

— Я не могу ждать, — сердито проронил ватиканец. — И тем более, не могу верить словам. Да, и Ватикан ждать не может.

Падре отчаянно скосил глаза в сторону. Город еще дымился, но если верить гонцам от Альварадо, они уже взяли шесть из восьми районов города, и, кажется, дворец тоже…

— Идите, и не возвращайтесь, пока все не сделаете, — приказал ватиканец и не выдержал: — Бездельник! Давно вами инквизиция не занималась…

Падре вздрогнул, развернулся и на подгибающихся ногах побрел вниз по ступенькам. С трудом дошел до самого низа и, некоторое время размышлял и, старательно пытаясь убедить себя, что это безопасно, пристроился в хвост тлашкальской колонны — к четырем сопровождающим кастильцам.

— Педро, говорят, уже полторы тысячи рабынь заклеймил… — горячо делился кто-то.

— Не ври! Педро и драной козы не поймает! — захохотали солдаты.

— Вот вам крест! — выдохнул рассказчик. — Только вчера одиннадцать колонн за ворота выгнали, и в каждой тысячи по три-четыре! Вот и считай, сколь на брата выйдет!

Падре тронули за рукав.

— А вы, святой отец, тоже за добычей?

— Что? — повернулся падре Хуан Диас. — Нет, разумеется.

— А напрасно… — закачали головами солдаты, — наши говорят, сейчас там — самый фарт. Никогда такого не было!

Они шли и шли, слушая, как залпами из всех орудий расстреливают свайный городок бригантины, как гремят в городе барабаны-атабали. А потом были столь хорошо знакомые ворота, через которые их год назад с такими почестями провели мешиканцы, некогда цветущая, тенистая улица…

Понятно, что война есть война, и теперь все выглядело несколько иначе… падре пригляделся и прикусил губу: кора на совершенно голых деревьях была обглодана до корней… и еще и эта вонь…

— А черт! — рявкнул идущий впереди солдат и рухнул спиной на мостовую.

— Поднимайтесь, — помог ему падре Диас и тут же брезгливо отдернулся.

То, на чем поскользнулся солдат, оказалось кишкой.

Падре немедленно уставился в мостовую, чтобы не вляпаться самому, и понял, что это уже невозможно. Как только начался город, под ногами сразу же стали попадаться трупы — больше и больше, и сначала их обходили, затем перешагивали, а потом уже пришлось наступать.

Падре стиснул зубы, стараясь не обращать внимания на что наступает, а затем тлашкальцы повернули туда, где, судя по грохоту барабанов, шли бои, и зажимающий нос рукавом рясы святой отец остался совсем один.

Глядя под ноги и боясь нечаянно наступить на что-нибудь, он развернулся к ведущей на дворцовую площадь улицу и замер: улица — вся! — была вымощена трупами, словно толстым ковром. Они лежали навалом, лицом вверх или вниз, и отовсюду торчали руки и ноги, обильно залепленные черной тухлой кровью. Над ними летали мухи, но трупов было больше, чем мух.

Падре стошнило, и только щипцами вколоченный восемнадцать лет назад ужас перед братьями-инквизиторами заставил его сделать то, что должно. Падре болезненно застонал и, через силу наступая на колыхающиеся раздутые животы, тронулся вперед.

— Тут же близко… — бормотал он сквозь рукав, — шагов двести…

И лишь когда он ввалился сквозь сломанные дворцовые ворота во двор старых апартаментов, его немного отпустило. Пустующий дворец отдали почти без боя, и внутри старых апартаментов лежало от силы несколько сотен тел. Все так же, зажимая нос, падре стремительно прошел к поставленной для прикрытия тайника часовне, нырнул в соединяющее оба дворца квадратное отверстие и двинулся темным коридором. Прошел наизусть выученным путем, как вдруг сверху ударил свет! Падре задрал голову вверх и ахнул: крыши над библиотекой не было — даже балок.

— Сеньора Наша Мария, — болезненно крякнул он. — Как же так можно? Книги же…

Книги и впрямь уже начали портиться. Ветер вовсю шелестел сложенными гармошкой листами — и там и сям. Краски поплыли, а сами фолианты разбухли и отсырели. Но времени на сожаления у него не было. Запертый в Риме, как в осажденной крепости, окруженный врагами со всех сторон, Папа Вселенской Церкви ждал от падре Хуана Диаса результата и только результата.

— Где же это должно быть? — пробормотал падре и побежал вдоль стеллажей. — Ага! Вот оно…

Именно здесь он видел труды, относящиеся к религиозным догмам индейцев. Падре схватил первый попавшийся том, на ходу листая, вышел на балкон и в глазах у него потемнело, а горло перехватило.