Юрий долгорукий

Ещё несколько дней назад он ехал сюда, хотя и без особого желания, но и не боясь княжеского поручения. Теперь же убедился, что Киев не даётся ему в руки. Не было души, которая не знала бы тайны убийства князя Игоря, но получалось так, что не было души, которая могла бы раскрыть тайну.

- Мне кажется, что в Киеве жажда единодушия превосходит стремление к правде, - заметил Дулеб, уже в который раз пользуясь необязательностью их разговора, при которой слова скакали, будто пузырьки на лужах во время большого дождя.

- Ибо лучше ошибаться единодушно, чем быть правдивым в одиночестве, объяснил игумен.

- А как же слово божье про блаженных праведников? - полюбопытствовал Дулеб.

- Праведны у нас те, кто вместе со всеми.

Снова разговор шёл словно бы о вещах очень отдалённых, но точно так же как малейшая прямая линия - всего лишь отрезок дуги большого круга, который так или иначе должен замкнуться в неразрывности, - он неминуемо должен был прийти к тому, о чём думали, чего не могли забыть никак и никогда.

- Я склонен прийти к мысли, что в Киеве нет виновников, - ещё не произнося слова "убийство", но уже подходя к нему вплотную, снова заговорил Дулеб. - Да и не может быть виновников в этом городе, где и не слыхивано об убийстве князей или кого-нибудь из их приближенных. Выгнать из города, разметать двор, сжечь дома - это киевляне могли всегда, но дойти до такого…

- Дорогой мой, - замахал на него Войтишич, - братоубийство противно душе русской! Только в чистом поле, только с мечом в руке и с богом в сердце…

- А Борис и Глеб? - напомнил Дулеб.

- Они убиты Святополком окаянным. Это был выродок среди князей и среди люда.

- А ослепление Василька? - снова напомнил Дулеб.

- Это рука ромеев дотянулась даже сюда. Ты, лекарь, знаешь ли ромейские повадки, а уж я навидался вдоволь, будь оно проклято. А где это Емец? Здоров ли?

- Ты ведь знаешь, воевода, - промолвил Анания, - что Емец вельми опечален бегством сына.

- Дорогой мой, бездетность твоя мешает тебе понять, что сыновья и вырастают затем, чтобы бежать от своих родителей; когда-то и я бежал от своего отца, хотя он был не последний человек в городе, а войтом [38], будь оно проклято. Не бежал бы - я тоже стал бы войтом. А так с божьей помощью да княжьей лаской послужил земле нашей рукой своей и сердцем…

- Теперь послужишь мудростью, - вклинил Петрило.

- Но Емца надобно утешить. И гостям моим покажу Емца. Ибо нигде не увидят такого человека. Посмотрим, лекарь, дорогой мой?

Дулеб рад был наконец встать после затянувшегося, чуть ли не каменного сидения, про Иваницу и говорить нечего…

Снова очутились они в мрачном дворе, но с появлением Войтишича возникла словно бы сама собой покорность, откуда-то выступали тёмные фигуры, кланялись и исчезали, другие тёмные фигуры сопровождали хозяина с гостями, предупредительно и учтиво держась на расстоянии. На каждом шагу угадывалась здесь готовность выполнить любые повеления, невидимые исполнители воеводиных желаний метнулись куда-то вперёд, всё там должно быть приготовлено ещё до прихода Войтишича, он не блуждал по двору, не должен был искать то, что хотел видеть, - он просто шёл туда, где оно должно было быть, и оно было там!

В глубине двора, где высокая деревянная ограда изгибалась углом, переходя на другую киевскую улицу, они нашли высокого хмурого человека, который спокойно стоял, опираясь на тяжёлое длинное копьё с намного большим, чем обычно, наконечником. Поражало лицо этого человека, поражало своей бледностью, почти полной обескровленностью и мёртвым каким-то выражением. Когда же Дулеб и Иваница, которые впервые видели Емца, подошли вплотную, то увидели, что у него на месте глаз - багровые шрамы, и тогда оба поняли причину мертвенности лица этого бывшего воина и одновременно поражены были бессмысленностью его вида, потому что копьё в руках у слепого, переставая быть оружием, уже не могло выполнять своего прямого назначения и, следовательно, воспринималось как вещь совершенно бессмысленная.

- Дорогой мой, - почти растроганно промолвил Войтишич, - тут вот мои гости, и они хотели бы увидеть, что с тобой сделали ромеи, когда мы вместе ходили на Дунай. А уж ты им покажешь, что воин всегда остаётся воином. Покажи-ка им, дорогой мой! Тут княжий лекарь приближенный и его слуга.

- Товарищ, - напомнил Дулеб.

- Товарищ, - повторил Войтишич, - вишь, как состарился ваш воевода, будь оно проклято, уже и слова забываю. Покажи, дорогой мой Емец.

Емец молчал и не пошевельнулся на речь воеводы, - видимо, привык стоять вот так и дослушивать до конца, научился терпеливости, знал склонность Войтишича к словоизлияниям, поэтому подождал ещё немного и после того, как Войтишич умолк, грубым и словно бы знакомым Дулебу голосом крикнул куда-то в угол ограды двора:

- Ойка, кричи!

Дулеб с Иваницей одновременно взглянули туда, куда послал своё веление Емец, и увидел то, что должны были бы давно увидеть: врытый в землю, сколоченный из грубых горбылей щит, широкий и высокий, будто ворота, и из-за этого дубового, страшного своей прочностью и нечеловеческой мрачностью щита ударило на них девичье, почти детское, отчаянно-болезненное:

- Ой-ой-ой!

И тяжёлый Емец, неожиданно вскинувшись, мгновенно замахнулся своим копьём и швырнул его прямо на голос, и острое железо вонзилось в щель между горбылями так, будто хотело рваться на ту сторону и поразить невидимую девушку.

Непостижимо быстрыми были руки Емца, но ещё более быстрым оказался Иваница, ибо полетел вместе с копьём, даже словно бы опередил копьё, и, пока острый наконечник впивался в крепкое дерево, парень очутился за дубовым щитом и сразу выхватил оттуда невысокую чернявую глазастую отроковицу, одетую в белую льняную сорочку, в наброшенном поверх сорочки корзне из белой козьей шерсти, голоногую и босую, хотя осенний день не мог похвалиться теплом.

- Вот уж, - сказал Иваница то ли удивлённо, то ли обрадованно, то ли даже угрожающе.

- А не трогал бы ты её! - недовольно промолвил Емец. Так, словно бы видел всё происходившее вокруг.

И снова Дулебу показалось, будто он слышал этот голос, и слышал совсем недавно, он до сих пор ещё смотрел на копьё, которое еле заметно вздрагивало от удара, и копьё это тоже напоминало ему знакомое, не нужно было и углубляться в далёкие воспоминания, загадочная первая ночь в монастыре игумена Анании стояла у него перед глазами, не верилось лишь, чтобы этот слепой и, собственно, беспомощный человек смог пробраться за монастырские стены, найти каменный скит, выманить за дверь его, Дулеба, и ударить копьём насмерть. Но всё было то же самое: и грубый голос, и большое копьё, и умелый бросок на голос в темноте, ибо слепому всё равно светит ли солнце на дворе, или стоит тёмная ночь. Для него вокруг вечная ночь, и он как-то научился в этой вечной ночи попадать страшным оружием так, как не сумел бы и зрячий.

- Дорогой мой, - обратился к Иванице уже и сам воевода, - слушай, что тебе говорит этот человек.

- Вот уж, - беспечно ответил Иваница. - Не привык я, чтобы вот этак издевались над отроковицами.

- Она его дочь! - крикнул Петрило. - Знай и не вмешивайся!

- Дочь - это ничего. Однако не допущу. Хочешь, чтоб я за тебя постоял? - спросил он девушку.

- А вот и не хочу! - сказала она голосом вовсе не таким, как кричала из-за дубового щита.

- Почему не хочешь?

- Не хочу, чтоб тебя убили.

- А меня убить нельзя, - засмеялся Иваница. - Вон Дулеб, княжий лекарь, он тебе скажет, что Иваницу убить нельзя.

- Князь попытался защитить меня, да и его убили, - сказала девушка голосом грустным и безнадёжным.

Вот оно! Слово молвленное! Тут не избегают этого слова, не обходят его вокруг да около, здесь звучит оно во всей своей неприкрытой наготе и неотвратимости.

- Князя? - подошёл к девушке Дулеб. - Ты молвила - князя?