Семья Тибо (Том 3)

- Я не соглашусь на это! Слышишь?

Вместо всякого ответа Женни пожала плечами.

- Ты слышишь меня, Женни? Я запрещаю тебе ехать!

- Бесполезно настаивать, мама. Повторяю тебе... Впрочем, вместо того чтобы осуждать меня, тебе бы следовало... если бы только у тебя было сердце...

- Если бы у меня было сердце?.. - пробормотала г-жа де Фонтанен. Она забыла все остальное - ей запомнились только эти ужасные слова...

- Да, если бы ты по-настоящему заботилась о моем счастье, - крикнула Женни, совершенно потеряв самообладание, - если бы ты любила меня ради меня самой, то сегодня ты бы...

На этот раз г-жа де Фонтанен не выдержала. Она сжала руками лоб и заткнула уши, чтобы избавиться от этого голоса, который пронизывал ее насквозь. "Решает Предвечный, а не создание его, - подумала она, закрывая глаза. - Господи, да будет воля твоя!"

Она услышала глухой стук и боязливо подняла голову. Женни уже вышла из комнаты, хлопнув дверью. Ее шляпы и вуали больше не было на кровати.

"Надо молиться... молиться", - повторяла про себя г-жа де Фонтанен.

Она не могла отогнать от себя образ Женни, той Женни, которую она видела сейчас здесь - исступленной, дерзко стоящей перед ней...

"Господи, - взывала она, - помоги мне, дай мне силу!.. Нет ничего непоправимого... Мы никогда не должны отчаиваться в твоих созданиях..." Медленно два раза подряд она повторила про себя слова Священного писания: "Не взирай на видимое; на невидимое устремляй взор твой. Ибо видимое преходяще, а невидимое вечно".

Наконец первая минута отупения миновала, и ум ее заработал с неожиданной энергией. Совершенно разбитая, согнувшись, сложив руки, г-жа де Фонтанен продолжала неподвижно сидеть в своем глубоком кресле. Но в голове у нее прояснилось. Она терпеливо старалась разобраться в себе. Как всегда в дни испытаний, она силилась проанализировать свою скорбь, с точностью очертить ее границы, превратить ее, если можно так выразиться, в нечто определенное, в нечто такое, что можно было бы извлечь из души и принести в дар богу. "Все, что не принесено в дар богу, потеряно..."

Не отъезд Женни в Швейцарию больше всего волновал г-жу де Фонтанен в данную минуту. К тому же она еще не могла по-настоящему поверить в этот отъезд. Нет, права она была или неправа, но больше всего она страдала оттого, что ее обманули. Оскорбление, истинное, глубокое оскорбление заключалось именно в этом. Она наивно думала, что ее полная понимания нежность, свобода, которую она предоставляла Женни даже тогда, когда та была еще ребенком, создали и у нее и у дочери прочную привычку к обоюдному доверию, что Женни не может принять какое-либо важное решение, не предупредив ее, не получив ее согласия. И вот в самую критическую минуту своей жизни Женни утаила от нее все, проявила такое притворство и даже, воспользовавшись ее отсутствием, поступила так, как можно было бы ожидать только от девушки, которая воспитывалась в обстановке самой суровой зависимости и теперь, во внезапном порыве возмущения, освобождалась от давящей, неоправданной, невыносимой опеки. Разумеется, несмотря на тяжелую сцену, только что имевшую место, г-жа де Фонтанен не сомневалась в привязанности дочери, - так же как и сама не чувствовала, что ее материнская любовь ослабела. Нет, сейчас было задето ее доверие. Доверие - такое, какое она питала к Женни, - останется искалеченным навсегда, после того как его обманули так грубо. Такая же любовь, как прежде, - да. Такое же доверие? Нет, оно уже не вернется.

Эта мысль привела ее в отчаяние. Она опять взяла свою Библию и открыла ее наудачу. Ей удалось без особого труда сосредоточить внимание на тексте. Мало-помалу к ней возвращалось спокойствие - странное, неожиданное, почти пугающее спокойствие. И вдруг, еще более внимательно вглядываясь в себя, она открыла страшный секрет этого спокойствия: какое-то чувство только что, без ее ведома, родилось в ее душе и легко, но вместе с тем уверенно разрасталось в ней... Чувство, которое уже было знакомо ей, которое она испытала однажды в самый горький период ее жизни, когда, не в силах переносить дольше бесплодные страдания, она решилась отделить свою жизнь от жизни Жерома. Чувство? Скорее инстинктивная реакция. Нечто вроде естественной самозащиты. "Лекарство, - подумала она, - которое мудрая природа находит в нас самих, чтобы дать нам силы перенести иные страдания..." Она положила книгу и стала пытаться уточнить, дать название тому, что чувствовала... Покорность судьбе? Отрешенность?.. Да существует ли термин для обозначения этой смеси двух столь противоречивых чувств: нежности и равнодушия? Равнодушие! Это грубое слово заставило ее содрогнуться. Мысль, что материнская любовь, подобная той, какая долгие годы наполняла ее сердце, способна вдруг остыть под напором событий, под влиянием равнодушия, - эта мысль, в настоящий момент не лишенная известной сладости, могла оказаться в будущем новым испытанием. Г-жа де Фонтанен закрыла глаза. Она решила не заглядывать вперед. "Да будет воля твоя", - еще раз прошептала она.

Но горе сломило ее. Она снова уронила голову на руки и заплакала.

Женни с отчаянной твердостью решила бежать; инстинкт предупреждал ее, что если она хочет выдержать характер и привести в исполнение то, от чего зависит все ее будущее, то ни в коем случае не надо больше видеться с матерью... И надо поторопиться, чтобы не успеть обдумать свой поступок.

Она помчалась в свою комнату, с лихорадочной поспешностью побросала в чемодан белье, несколько черных платьев; затем, стиснув зубы, с горящими щеками, снова надела шляпу, вуаль и, даже не взглянув в зеркало, выбежала из дому, как будто за нею кто-то гнался.

"Теперь я одна и свободна, - с упоением и ужасом думала она, быстро спускаясь по лестнице. - Теперь у меня действительно никого нет, кроме него!"

На улице у нее на мгновение закружилась голова. Куда идти? Жак будет ждать ее в буфете не раньше двух часов, а сейчас не больше двенадцати. Все равно: проще всего, раз она уже с багажом, сразу сесть в трамвай, который идет по бульвару Сен-Мишель, затем пересесть в другой, тот, что идет по бульвару Сен-Жермен, и доехать до Лионского вокзала.

Ей посчастливилось сразу попасть в трамвай и найти место на площадке.

"Не думать, - говорила она себе. - Не думать".

Это удалось ей без особого труда, потому что вагон был переполнен и разговор в нем шел общий и шумный, словно после какого-нибудь несчастного случая: "А браки, сударыня, браки! Сегодня утром в мэриях у окошечек в отделе актов гражданского состояния служащие просто голову потеряли: столько мобилизованных женятся перед отъездом!" - "Как так? А формальности?.." "Все это упростили. На войне, как на войне, - сейчас вполне уместно будет это сказать... Если у вас есть при себе два метрических свидетельства и военный билет, вы можете в пять минут узаконить какую угодно старую связь..." - "Знаете, я это одобряю: нравственность, и вообще..." - "О, что касается нравственности, этого нам не занимать. Во Франции все на высоте, когда нужно". - "Я живу у фортов. И знаете, призывные комиссии в нашем районе осаждаются с раннего утра! Масса добровольцев! - "Нет, - поправил военный врач в мундире, - прием добровольцев еще не открыт. Люди приходят навести справки, может быть, записаться..."

Трамвай, который шел с площади Бастилии, тоже был переполнен: пассажиры теснились в проходах между скамейками. Тем не менее Женни удалось сесть благодаря любезности какой-то дамы, которая, видя, что ее стесняет багаж, уступила ей место своей маленькой дочки.

Укачиваемая шумом трамвая и гулом голосов, Женни, чтобы убежать от собственных мыслей, охотно прислушивалась к фразам, которыми обменивались над ее головой.

Перед улицей Сен-Жак трамвай вынужден был остановиться, чтобы пропустить полк легкой артиллерии, направлявшийся к Сорбонне.