Заклинатель змей. Башня молчания

Воистину Шахрияр оказал Фердоуси большую услугу. И Махмуду тоже. Иначе султан был бы опозорен на весь Восток...

Возвращаясь домой из походов в Индию, - продолжал усталый Омар, - и задержавшись в пути для усмирения какого-то мятежника, засевшего в сильной крепости, султан Махмуд услыхал сказанный к случаю бейт:

Коль дерзок будет твой ответ,

то говорю я всем заране:

«Отыщет палица моя

Афросиаба на майдане».

Султан спросил: «Чей это столь чеканный стих, умножающий мужество?» - «Несчастного Абуль-Касима Фердоуси, - ответил визирь Катиб, - который корпел тридцать пять тяжких лет над своей «Шахнамэ», но так и не получил за нее достойной награды».

Махмуд соизволил почувствовать раскаяние и приказал отослать Фердоуси различных ценных даров на шестьдесят тысяч динаров.

Когда караван с дарами султана достиг благодатного Туса и верблюды вошли в него через ворота Рудбар, из ворот Разан как раз выносили тело поэта, дабы предать его земле».

Запоздал султан со своей ослепительной щедростью. Да-а. Название «Книга ученых» к новой работе Омара, пожалуй, не подойдет. Это, скорее, «Книга печали»...

«В Тусе в то время находился один ученый богослов. Человек очень строгий, непримиримый, он заявил: «Я не позволю, чтобы тело Фердоуси погребли на мусульманском кладбище, потому что он был еретиком». И сколько люди ни спорили с ним, богослов настоял на своем. За воротами рос большой сад, принадлежавший Фердоуси. В этом саду его и похоронили».

И так поступили с величайшим поэтом Востока, ни в чем не уступавшим знаменитому Гомеру.

Пусть он писал о древних богатырях, о давно отгремевших событиях, которые вроде бы не имеют никакого отношения к нашему времени. Имеют! Разве не ясно, что уж такой был у него образный строй мышления? Ведь читаем же мы с вниманием и удовольствием старинные басни, где звери действуют как люди и говорят на человеческом языке, и древние сказки, где на каждом шагу происходит невероятное, и извлекаем из них смысл, полезный для нас, живущих сейчас...

Дальше... «Дары султана хотели вручить дочери покойного поэта. Но она с гневом отвергла их: «Мне ничего от вас не нужно».

Омар Хайям отер ладонью слезы. Страшно подумать, что жизнь и смерть поэта и судьба его произведений висят на волоске чьей-то недоброй воли, и тупая воля эта вдруг может все вмиг оборвать...

Самое поразительное в случае с «Шахнамэ» - это что она уже существовала в законченном виде, прежде чем ее признал Махмуд Газнийский, и от того, что он, изрядно помучив поэта, признал ее наконец, в ней не прибавилось ни одной страницы, ни одной строки, ни одного слова. Она была и осталась великой «Шахнамэ» - «Книгой царей». Тут уместней сказать - «Царь-книгой».

О чем же говорит все это?

Настоящая книга живет сама по себе, независимо от того, жив ли человек, написавший ее, или умер, и признал ее или нет кто-либо из власть имущих.

Поэзия - явление самостоятельное. Восклицал Ади ибн Зайд:

Сколько всадников пили у нас

вино - у стыка пыльных дорог!

Где они, скажите, сейчас?

Их унес изменчивый рок.

Ади ибн Зайда тоже не пощадила судьба. По навету завистников царь ан-Нуман велел упрятать его в темницу и задушить. Но стихи, как видите, не пропали...

Тупая боль в плечах, особенно в правом, сделалась гнетущей. Хватит! Омар отшвырнул перо. Как бы нам самим вскорости не угодить на страницы бесконечной «Книги печали».

Часть первая. АСКЕТ И ВЕРТОПРАХ

Ты мрачен? Покури хашиш - и мрака нет,

Иль кубок осуши - тоски пройдет и след.

Но ты суфием стал! Не пьешь, не куришь…

Булыжник погрызи, - вот мой тебе совет.

- И что тебе дадут за эту книгу? - Эль-Мирра с тахты кивнула на столик, где при слабом свете одинокой тонкой свечи смутно белели бумаги.

Халатик стыдливо запахнут. Колени плотно сжаты. Взгляд изучающий. Вид - неприступный.

- Не знаю, - вздохнул Омар. Говорили тихо. Он заранее прикрыл резные ставни на окне. - Пожалуй, ничего. Или, скорее всего, семьдесят ударов бичом, как арабскому поэту Башару Абу-Муазу. - Омар сидел на полу, за скатертью, и нарезал на тонкие ломти холодное мясо. - Его объявили еретиком, - за то, что он обо всем думал по-своему, - и запороли насмерть. Это было при халифе Махди, лет триста с чем-то назад...

Даже в полутьме Омар заметил, как в красивых ее глазах сквозь непонимание проступил животный страх.

- Зачем же ты пишешь такую книгу? - спросила она низким, чуть охрипшим голосом.

- А ты зачем стихи слагаешь? - Поэт выложил на поднос абрикосы, черешню, разломил на куски лепешку.

- Просто так. - Эль-Мирра отчужденно пожала плечами. - Для развлечения.

Из строптивости это говорит. Стихи она сочиняет, чтобы душу отвести. Как, впрочем, и сам Омар. Подражает в них грустным народным песням. И ему, кстати, тоже. Они не все равноценны, но все одинаково запальчивы. В ее стихах - те же резкость и злость, что и в характере, и еще - нечто скрытое, тайное, что он никак не может уловить.

Вот, например:

Грех? День - без радости, ночь - без сна...

Погаснув, скатилась бы в яму луна,

Если б узнала, о чем я мечтаю,

Когда остаюсь в темноте одна.

- О чем же? - спрашивал Омар.

Ответ такой же загадочный:

- Подумай...

- Для меня моя книга не развлечение, - мрачно сказа Омар, осторожно разливая по чашам чистое красное вино Труд. Смысл жизни. Долг.

Эль-Мирра вздохнула с глубоким недоумением:

- И как вы, поэты, все это выносите? Вешают вас, жгут на кострах. Сажают на цепь. А вы - опять за свое.

- На то мы и поэты.

- Да ну вас! - она с досадой махнула рукой. Видит Омар: стихи и книги интересуют сейчас девушку меньше всего.

- Иди сюда, - позвал Омар.

- Нет! Я боюсь. Тетушка вечером пригляделась, шипит: «Хорошеешь? Тебе замуж пора. Выдам за ночного сторожа. Путный человек не возьмет безродную». Если она узнает...

- Не успеет узнать. Завтра же пошлю к ней сваху.

- Каждую ночь обещаешь.

- Видишь, с книгой вожусь. Но завтра - непременно! - Внутри черным крылом опять взмахнула тревога. Омар отогнал ее, вскинув чашу.

Ты знаешь, отчего петух в рассветный час

Клич скорбный издает в десятый раз?

Он в зеркале зари увидеть побуждает,

Что ночь, еще одна, прошла, увы, без нас...

Эль-Мирра воркующе засмеялась и спорхнула к нему с тахты.

Омар мучительно застонал. Эти стихи он когда-то читал Рейхан в Самарканде. И она смеялась так же воркующе...

- Что ты, Омар? - испугалась Эль-Мирра.

Он мотнул головой, чтобы стряхнуть наваждение:

- Вспомнил кое о чем.

- Болит что-нибудь? - не поняла тюрчанка.

- Совесть. - Он не хотел ей говорить, что теперь часто стонет, кряхтит и охает от запоздалого раскаяния. Те, кого много лет назад обидел Омар, может быть, давно забыли о нем, он же забыть их не может... - Пей, - хмуро сказал Омар. Он через силу улыбнулся. И произнес экспромтом, чтобы ей угодить:

О горе, горе сердцу, где жгучей страсти нет,

Где нет любви мучений

и грез безумных нет!

День без любви потерян; противней и серей,

Чем этот день бесплодный,

и в дождь унылый нет...

Стихи получились, конечно, не ахти что. Розовый дым. Пустословие. Но они будто подхлестнули Эль-Мирру:

- Ох, старик! Ох, дурной старик…

Звериная страсть. Неутолимое любопытство. Каждую ночь, ускользнув от своей тетки, по мужски храпевшей во сне, она требует для себя все новых и новых открытий.