Дорога исканий. Молодость Достоевского

Но Григорович ошибался — Федор нисколько не «пренебрегал». Просто ему было мучительно стыдно. К тому же он знал себя и боялся, что опять сорвется. Удивительно сложились его отношения с Белинским: чем больше он его любил, тем глупее вел себя, тем упрямее и ожесточеннее «лез на рожон». И все же он пошел.

Белинский встретил его как ни в чем не бывало. И прежде всего спросил, как дела с «Голядкиным».

Ответ на этот вопрос Федор приготовил заранее.

— Яков Петрович Голядкин по-прежнему выдерживает свой характер, — начал он доверительно. — Подлец страшный, приступу ему нет, никак не хочет вперед идти, претендуя, что еще не готов и что он теперь покамест сам по себе, что он ничего, ни в одном глазу, а что, пожалуй, если на то пошло, то он тоже может, почему же и нет, отчего же и нет? Он ведь такой же, как и все, он только так себе, а то такой же, как и все. Что ему!..

Белинский улыбнулся — он всегда с полуслова понимал Федора и сейчас в этом нарочно бессмысленном наборе слов легко уловил тонкую психологическую характеристику Голядкина.

— Подлец, страшный подлец! — воодушевясь, продолжал Федор. — Раньше половины декабря никак не соглашается окончить карьеру! Он уже теперь объяснился с его превосходительством и, пожалуй (отчего же нет?), готов подать в отставку, но только не раньше половины декабря, никак не раньше половины декабря! И не хочет понять, подлец этакий, что меня, своего сочинителя, ставит в крайне затруднительное положение!

— Кончайте хоть в декабре, что ж поделаешь, — сказал Белинский. — Ведь вы болели, не правда ли?

— Да, — ответил Федор и рассказал о своей болезни.

— Это, наверное, чисто нервное, — заметил Белинский и, как показалось Федору, по-новому, с каким-то особенным беспокойством, взглянул на него. — Теперь вам надо опасаться всяких волнений, жить спокойно, не торопясь…

Белинский попросил Федора прочесть отрывки из «Голядкина» и обещал, в нарушение правил, устроить для этого небольшой вечер у себя. Федор согласился.

На вечере Белинский жадно ловил каждое его слово. По мнению Великого критика, только он один, Федор Достоевский, и способен был доискаться до таких психологических тонкостей…

Впрочем, его хвалили все, не только Белинский, но общий тон был не беспредметно восторженный и безудержно захваливающий, как тогда, когда он читал свой скороспелый «роман» в письмах, а сдержанный и серьезный. Белинский говорил о несколько затрудненном изложении — упрек, который Федор никак не мог принять: затруднительность была нарочитой; и о том, что автору «необходимо набить руку в литературном деле».

Общий восторг вызвало употребленное им словечко «стушевался». Правда, словечко это Федор не выдумал, оно было известно каждому воспитаннику Главного инженерного училища и первоначально обозначало один из чертежных приемов, именно — постепенный переход с темного на более светлое, на белое и на нет, а впоследствии стало употребляться в другом, переносном смысле. Например, сидят двое товарищей, одному надо заниматься. «Ну, теперь ты стушуйся», — говорит он другому. Или верхнеклассник иронически обращается к «рябцу»: «Я вас давеча знал, куда вы изволили стушеваться?» При этом подразумевалось, что «рябец» удалился, исчез не вдруг, не провалившись сквозь землю с громом и треском, а так сказать, деликатно, плавно, незаметно. После училища Федор никогда не слышал этого слова. Пусть он и не придумал его, зато именно он впервые ввел в литературу! В том, что слово примется, Федор не сомневался — недаром оно было встречено таким восторгом.

И действительно, уже через несколько месяцев его можно было услышать в разговорной речи и встретить в газетах, а через год-другой — и в новейших романах.

Вечер у Белинского и общие похвалы вернули Федору равновесие. Он старался не вспоминать о Панаевой и в то же время работал изо всех сил, понимая, что «Голядкина» нужно закончить во что бы то ни стало. Однако подлец Голядкин опять заартачился и в начале января все еще не окончил карьеру…

Глава пятая

Некрасовский «Петербургский сборник» с «Бедными людьми» вышел в середине января и сразу попал в фокус литературных споров. Пресловутая «Северная пчела» взахлеб ругала автора, зато читатели отчаянно хвалили, «Débats пошли ужаснейшие, — писал Достоевский брату. — Ругают, ругают, ругают, а все-таки читают… Так было и с Гоголем. Ругали, ругали его, ругали-ругали, а все-таки читали, и теперь примирились с ним и стали хвалить».

Два месяца назад он думал, что слава его достигла вершины. Как он ошибался! Только теперь он понял, что такое настоящая слава. Теперь он был в полном смысле «героем дня», едва ли не самой «модной» фигурой в Петербурге: о нем и о его романе всюду говорили. Можно ли удивляться, что у него закружилась голова и он возомнил о себе черт знает что?..

В одно ухо ему нашептывали, что Белинский пишет о его романе огромнейшую статью, что статьи о нем пишут Одоевский и граф Соллогуб — то-то будет трезвону, глядишь, и до заграницы докатится; в другое — что вот-вот выходит «Библиотека для чтения» с обстоятельным разбором «Бедных людей» известным либеральным профессором и цензором Никитенко; что о романе восторженно отозвался зять царя, председатель Академии художеств герцог Лейхтенбергский, что его читают и перечитывают при дворе…

Разве вначале он не прислушивался к критике, не старался почерпнуть из нее все полезное? Однако друзья и приверженцы его встречали каждое слово критики в штыки, и в конце концов он поддался им…

«В публике нашей… нет образованности. Не понимают, — продолжал он в письме к брату, — как можно писать таким слогом. Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя: я же моей не показывал. А им и не в догад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может. Роман находят растянутым; а в нем слова лишнего нет. Во мне находят новую оригинальную струю (Белинский и прочие), состоящую в том, что я действую Анализом, а не Синтезом, то есть… разбирая по атомам, отыскиваю целое, Гоголь же берет прямо целое и оттого не так глубок, как я…»

«Голядкина» он сдал в конце января, и Краевский умудрился тиснуть его (разумеется, в ущерб какому-то другому произведению) в февральской книжке!

Повесть эта (под названием «Двойник. Приключения господина Голядкина») заняла в «Отечественных записках» больше десяти листов, немногим уступая «Бедным людям» в объеме, она была, по страстному убеждению Федора, намного выше своими чисто литературными достоинствами.

«Голядкин в 10 раз выше «Бедных людей», — утверждал он в том же письме Михаилу. — Наши говорят, что после «Мертвых душ» на Руси не было ничего подобного, что произведение гениальное, и чего-чего не говорят они! С какими надеждами они все смотрят на меня! Действительно, Голядкин удался мне до-нёльзя. Понравится он тебе, как не знаю что! Тебе он понравится даже лучше «Мертвых душ», я это знаю».

Впоследствии он и сам не понимал, как мог возомнить себя чуть ли не выше Гоголя…

В те первые месяцы 1846 года его особенно усиленно приглашали во всякие литературные салоны. Он упорно отказывался, но вот однажды у Белинского на него набросился Панаев.

— Ну, не бессовестно ли это — забывать своих лучших, своих преданнейших друзей? — возмущался он что есть силы, и милая козлиная бородка его смешно подпрыгивала в такт словам. — Авдотья Яковлевна не шутя обижается, право…

Упоминание об Авдотье Яковлевне произвело на Федора заметное впечатление, и он обещал прийти. «В самом деле, — думал он взволнованно, — ну с чего это я так перетрусил? Ведь как бы там ни было, а я один из первых среди писателей нашего времени! Да она должна за счастье почитать, что я удостаиваю ее свои разговором!».

На следующий день он пошел к Панаевым. Авдотья Яковлевна встретила его как нельзя лучше и шутливо попеняла ему за долгое отсутствие. Он стал ходить к Панаевым часто, может быть, слишком часто…

Теперь он старался каждую минуту подчеркнуть свою значительность. Пусть не забывают, что он автор «Бедных людей» и «Голядкина»!