Иван Грозный — многоликий тиран?

— Все в целости и сохранности, в сухости и для мышей в недоступности, — успокоил меня Анфим, — могу хоть завтра доставить.

И тут меня не иначе как Господь надоумил.

— Подожди, — говорю, — сюда не привози. Можешь ли в другой город доставить, скажем, в Ярославль?

— Куда прикажете, князь светлый, все для вас сделаю по воле отца моего и в память о вашей доброте неизменной ко мне, — почтительно ответил Анфим.

— А еще кое-чего с собой прихватишь? — спросил я его.

— Сколько угодно, только прикажите!

Отвел я его в камору тайную, где хранил я главное мое сокровище — царскую библиотеку. Вы спросите, по какому праву она у меня оказалась, а не в царской сокровищнице? Я вам так отвечу: а где еще ей быть, если никому она, кроме меня, не нужна и никто ее, кроме меня, за сокровище не почитает. Димитрий, Царствие ему Небесное, и Иван — те по молодости, а Захарьины… Да что они вообще в этом понимают?! И какое они отношение к этому имеют?! Эти свитки моя бабка в качестве приданого главного привезла, дед мой прибавил и отец, да и мы с братом моим не упускали ничего, что к нам в руки плыло, даже и мимо. Все это мое по праву, и нечего больше об этом говорить!

— Возов десять будет, а то и все двенадцать, — задумчиво покачал головой Анфим.

Вот сразу чувствуется человек практический. Никаких ахов и охов, никакого дрожания рук и прерывистого дыхания, не звездный мрак в глазах, а единственный вопрос — сколько возов снаряжать?

— Будем считать двенадцать, да у меня три, выходит пятнадцать, — продолжал Анфим, — пропуск мне на них потребуется с охранной грамотой. И куда доставить в Ярославле, кому передать, как сложить? — забросал он меня вопросами.

Пришлось и мне стать на время человеком практическим. Объяснил я ему все в деталях, сам на себя удивляясь — откуда все бралось, не иначе как и в этом Господь мною руководил. Обещал и пропуск сделать, приказал быть ему каждый день после обедни у северных ворот крепости опричной, мой верный человек, тот самый стремянный, что его во дворец провел, пропуск ему и передаст. На том мы с ним и расстались, навсегда. Выполнил он все в точности, и впоследствии, перебирая свитки старые, поминал я всегда его добрым словом и молил Господа простить ему все его грехи, если они у него были.

Боюсь, что не удалось мне вас провести! Вы уж наверняка мою манеру изучили, если начинаю я болтать о своих впечатлениях, чувствах да делах личных, значит, в сторону вас куда-то увожу, о чем-то рассказывать вам не хочу или хотя бы оттягиваю рассказ о неприятном. Вы, конечно, правы. Но делать нечего, приступаю к своему рассказу скорбному о событиях, последовавших за нашим победоносным возвращением в Москву.

Что за такими победами следует? Известное дело — пиры да казни. Пиры при дворе Ивана никогда не прекращались, чего о них и говорить, остаются казни. Я так понимаю, что поначалу Иван хотел все по закону устроить. Я его хорошо знал, и возбуждение, в котором он тогда пребывал, безошибочно указывало на то, что он увлекся какой-то новой игрой. Эта игра была — суд. В Слободе какой суд? Одно название! А здесь все можно было провести величественно, красиво, чтобы судьи важные сидели, чтобы народу было много, чтобы речи обвинительные были пламенны, а подсудимые, хорохорясь поначалу, сгибались под тяжестью улик, трепетали и каялись, униженно моля в последнем слове о снисхождении.

Поэтому и не было в Москве ни в день захвата, ни в последующие до самого суда никаких убийств, а кровь если и пролилась, то лишь неизбежная при стычках со стрельцами да боярскими охранниками и холопами. Самих же бояр и князей был жесточайший запрет трогать, всех их надлежало доставить на суд царский живыми, не считаясь с потерями. А улов был богатый, особенно же радовала Ивана поимка конюшего Челяднина-Федорова, которого он почему-то люто ненавидел. Конечно, любить главу земщины, пусть и добродетельнейшего из мужей во всем остальном, нам было не за что, но в Ивановой ненависти я чувствовал что-то личное. А это уже не по-царски! Попробовал я ему это объяснить, да он слушать меня не захотел.

Но с судом не задалось. Началось все, как планировали, а потом все вкривь и вкось пошло. Не было уже с нами старого сыскаря Василия Михайловича Захарьина, а без него все доказательства смотрелись еще бледнее, чем на суде над Адашевым и Сильвестром. Собственно, и не было никаких доказательств, не предъявлять же суду список князя Старицкого, это, как ни крути, нехорошо было бы. Все вылилось в речи поносные и пустые, на них старик конюший отвечал, признаю, с величайшим спокойствием и достоинством и никакой вины за собой не признавал. На второй день Ивану все это наскучило, и он выкинул шутку, недостойную его царского величия. Распаляя себя, вдруг вскочил с трона царского и принялся громко укорять конюшего, что тот мыслил свергнуть его с престола и властвовать над Русскою державою. Так постепенно он дошел и до совершенно несуразной мысли, что боярин хотел сам сесть на престол. Тут Иван скинул с себя одежду царскую и венец и, подозвав Афоньку Вяземского и Федьку Басманова, приказал им обрядить в эти священные одежды старика конюшего и посадить его на трон. Потом всунул ему в руку державу и принялся перед ним юродствовать — обнажил голову, поклонился низко и заголосил тонко: «Здрав буди, Великий царь Всея Руси! Вот и приял ты от меня честь, тобою желаемую!» Но тут вдруг распрямился, топнул грозно ногой и закричал нежданным басом: «Но имея власть сделать тебя царем, могу и низвергнуть с престола!» — и замахнулся на боярина скипетром. Иван ни в коем случае не мог хотеть старика ударить, но тот, убоявшись, отклонился резко в сторону, сделал попытку встать и с возвышения тронного сойти, но оступился и упал. Опричники бросились к нему, но, увы, не затем, чтобы помочь подняться. Побуждаемые дьяволом в образе Федьки Романова, они нанесли ему несколько ударов ножами, залив кровью ступени трона — страшное предзнаменование! А потом выволокли за ноги бездыханное тело из дворца и бросили его псам на съедение.

Остальные подсудимые уже прощались с жизнью и мыслили, как о величайшем счастии, лишь быть погребенными по-христиански, но Иван неожиданно укротил гнев и возвестил: «Суду все ясно! Вина ваша полностью изобличена свидетельствами беспристрастными и гласом Божиим, коему я постоянно внимаю. Приговор мой услышите позже!» — и движением руки дал знак увести всех в темницу.

Но то была лишь отсрочка! Опричники устремились во все концы Москвы, хватали на улицах разных именитых людей, которые, ничего не ведая, шли спокойно в церковь или ехали по своим делам, и тут же всенародно убивали их, последним ударом кинжала прикрепляя к их груди листок бумаги с приговором царским. Люди в ужасе разбегались, не смея не только защищаться или протестовать, но даже подбирать тела убиенных для достойного погребения. Улицы обезлюдели, и лишь улюлюканье опричников разносилось эхом по безмолвным московским просторам. На следующее утро опричники, сверяясь с какими-то списками, уже вламывались в дома и там не давали никому пощады, нередко все семейство висело рядком на воротах собственного дома. А в доме боярина Челяднина-Федорова вырезали даже всех холопов, уцелевших после первого погрома. Убили и престарелую жену конюшего, княгиню Марию, перед этим гнусно над ней надругавшись. Сие было особенно прискорбно, потому что всем было ведомо, что Челяднины жили в святом браке, в благочестии своем лишив себя радостей продолжения рода. Рассказывают также, что в поисках разных людей опричники врывались и в церкви, где те искали спасения, обыскивали алтари и найденных убивали на месте, даже не выводя на улицу, — невиданное богохульство!

Так Захарьины, несомненно, главные и истинные вдохновители всей этой затеи, покарали семейства, которые они считали своими врагами. Выполнив план по убийствам, они не насытили своей мести, поэтому решили для острастки и на долгую память проучить остальные московские семейства, ничем другим себя перед ними не запятнавшие, кроме принадлежности к московской и удельной знати. Вновь налетели коршунами опричники на дома московские, в полночь, когда всем порядочным людям спать положено, и выдернули из постелей супружеских жен, красотой отмеченных, а из светелок девичьих всех без разбору, согнали их, простоволосых и в одних рубашках непрепоясанных, на площадь перед дворцом опричным, а как набралось их более двух тысяч, погрузили на повозки и вывезли в село Коломенское. То, что там происходило, я не только вам рассказывать не буду, я об этом даже слушать не хотел, зажимая непритворно уши. Скажу только, что на третий день привезли их, донельзя измученных, обратно и выпихивали голых из повозок, нарочно не у самых ворот, и так бежали они домой, прикрываясь лишь волосами и краской стыда.