Горячее сердце. Повести

— Ну, ты вдругорядь такого не скажи. Надо волосы дыбом иметь. Капустин и тебя и меня в революцию вытащил, он еще при Временном правительстве большевиком был, власть брал. Где у тебя, Гырдымов, совесть? — и, плюнув, двинулся к выходу. — Башка у тя не в ту сторону варит. — Потом остановился, спросил:

— Ты сам-то, Гырдымов, кто?

— Из бедняков я. Ты меня не допирай. Думаешь, мне революция не дорога? Да я за нее жизнь отдам. Не пожалею. Геройски отдам, коли надобность будет.

— А когда призывался, приказчиком был. Тоже купцам помогал... — не сбивался Филипп со своей мысли.

Жилистая цепкая рука ухватила Филиппа за плечо.

— Я знаю: вы друг за дружку стоите. Ты Капустину в рот глядишь. А я сам на своем стою.

Если бы это сказал не Гырдымов, Спартак бы только радовался, это было бы похвалой. А теперь это было обвинение неизвестно в чем.

— Причем тут «стоим друг за дружку»? Просто он человек...

Гырдымов, видно, понял, что хватил лишку.

— Постой, — тише сказал он, — сразу и зашумел. Это я потому, что ныне ухо востро надо держать. Понимаешь? Чтобы щелки нигде не было. Я ведь не зря так. Помнишь, на партийном суде Курилова к стенке я требовал поставить? Не поддержали. А потом все равно...

— Ну, и там не так было, — вздыбился Филипп. — Ты везде контру видишь, все у тебя, кроме тебя, ненадежные. Нельзя так-то.

Вера Михайловна часто вспоминала о Капустине. Человек, напористым словом сумевший обуздать непокорливый тепляшинский сход, был необычен для нее. В его мыслях была та ясность, которой искала она, а в делах и намерениях та уверенность, которой не видела она в других людях. Всесильного отца Виссариона Капустин выставил из школы. Это вряд ли сумел бы сделать даже Сандаков Иван.

Хитрого, злопамятного попа Виссариона она боялась. Вера чувствовала его жадный, ощупывающий взгляд, боялась встретиться с ним. И хотя он сладок был с ней, это только больше страшило.

Для отца Виссариона не существовало пределов. Он в постные дни украдкой ел скоромное, пил ковшами деревенское пиво. Напившись, заводил похабные песни. А школьная сторожиха Авдотья со слезами рассказала Вере о том, как отец Виссарион ворвался к ней ночью в каморку и стал приставать. Ладно, Олимпиада Петровна зачем-то пришла. Посмотрели бы в это время прихожане. А ведь многим он представлялся величественным. Когда хор гремел аллилуйя и лучезарный отец Виссарион выходил из царских врат, замирали в умилении и страхе не только богомольные старцы.

Мать Веры пугало крушение привычной жизни. Она вздыхала:

— Не в то время ты у меня заневестилась, не в то. Но ладно, скоро Боренька приедет. Отдать бы тебя за Бореньку, и душа на покое. Он человек надежный.

Боренька был семинарист, сын отца Виссариона. Ему год оставался до получения сана. Приехав в Тепляху к отцу, он целые дни проводил у Веры Михайловны. Все считали их женихом и невестой. К ним в дом Боренька приходил, как в свой, по-свойски пил несчетно чаю, в разговорах расчетливо нажимал на самые чувствительные пружины бесхитростного сердца будущей тещи. Если Вера задерживалась в школе, он терпеливо разговаривал о подовых пирогах и разносолах, играл в дурачка. Прежде чем выложить карту, озадаченно держал палец на толстых губах. Был он спокойный и обходительный, мать умилялась: до чего смирный и рассудительный человек.

Когда Вера Михайловна училась в епархиальном училище, она даже гордилась, что такой солидный и самостоятельный семинарист ухаживает за ней. Не то что другие: им скоро в приход ехать, а они бегают, как сорванцы, никакой степенности.

Тайком тогда она думала: «Выйду за Борю, буду народу помогать— лечить, книги давать». Ей представлялось, как она чистым утром выходит на крыльцо и расспрашивает хворых, что за боль, раздает порошки. И все ей кланяются, и все ею довольны.

А нынче с ней что-то произошло. Она вдруг почувствовала смутное раздражение против Бореньки, хотя он был по-прежнему ровен и степенен. Она пыталась убедить себя, что Боренька прежний, умный, добрый, Боренька такой же, каким был, но ничего не получалось.

Он приехал в Тепляху испуганный. «Чего в мире творится, чего делается? В семинарии обыски, по улице пройти опасно». Потом испуг в нем улегся, он даже перестал говорить о кощунстве, которое совершил Курилов, отобрав у его отца ризу. Боренька верил в незыблемость житейских устоев.

— Скоро, скоро все будет по-старому, — успокаивал он. — Главное — не надо им помогать. А вы, Верочка, везде успеть хотите. И в библиотеке и на собраниях. Надо свою репутацию оберегать. Надо. — Но удерживался от решительных слов о том, что жене церковнослужителя не подобает столь горячо заниматься мирскими делами.

Зато отец Виссарион не боялся ничего. С амвона говорил:

— Недолго терпеть осталось, православные миряне. Придут скоро избавители наши. Наступит конец богопротивной власти.

После этого заходил к нему Митрий Шиляев и предупреждал, а упрямый отец Виссарион и слушать его не захотел.

Боренька твердо знал свои жениховские права. Оставшись наедине, пытался обнять Веру и, сладко прикрывая глаза, говорил:

— Я с ума схожу по вас, Верочка. Неужели вы не чувствуете?

Она молчала. Отвечать было совсем не обязательно. Он твердо знал, что самое большее через полгода Вера будет его женой. Она бросит свою школу и станет сидеть дома, создавать уют.

А она? Странное дело, читая по вечерам крестьянам книги, она вдруг поняла. Нет, не из книг, а из того, что одобряют или порицают тепляшинцы в своих неотесанных суждениях, что от религии они в общем-то далеки. Над попами они смеются, попадья в их глазах бездельница.

И Веру Михайловну вдруг стало знобить от одной мысли, что она будет «матушкой попадьей». Она вдруг поняла, что Борис превратится в самоуверенного закормленного попика, что он станет таким же тоскливым, всегда наставляющим на истинный путь. Он и теперь уже округлился, отяжелел на сдобе и пирогах. Ходил ровным неслышным шагом, и Вера никогда не знала, стоит он уже сзади нее или рассматривает в соседней комнате книги. Поворачивала голову: он стоял сзади и улыбался.

— Вы меня как-нибудь до смерти перепугаете, — действительно пугаясь, говорила она.

— Походку не переменишь, — оправдывался он обреченно.

Вера Михайловна в озорную минуту показала матери, как ходит Боренька, как играет в карты. Мать смеялась до слез: «Все ведь натурально», а потом осуждающе сказала:

— Да что уж ты, неужель у него губки такие? У Бореньки и носик и губки аккуратненькие и сам осанистый.

Вера Михайловна опять изобразила своего жениха, и мать рассердилась:

— Греховодница. Разве можно так? Ведь он муж тебе будет.

— А если не будет?

Мать всполошилась, целый вечер стыдила ее.

— Нет, ты Бореньку люби, — повторяла она.

Это звучало как заклятье.

После встречи с Капустиным, приехавшим словно из какой-то другой жизни, ей вдруг нестерпимо захотелось узнать, каков этот человек, чем он занят. Она выпросила на почте залежалые номера «Вятской речи» и нынешней газеты «Известия Вятского губисполкома», сказав, что ребятишкам не на чем писать. Писать действительно было не на чем, но, прежде чем раздать газеты, она принялась читать, жадно ловя глазами все, что касалось Капустина.

Еще до переворота о нем со страхом и почтением писали: «Видную роль играет ныне у большевиков вышедший из реального училища юноша Капустин...» А в «Известиях Вятского губисполкома» его фамилия была почти на каждой странице. То он подписывал постановление, то указывалось, что председательствовал в коллегии городского самоуправления или выступал на митинге. «Так вот он, оказывается, какой!» Но к чему все-таки стремились такие люди, как Капустин, это было пока по ту сторону ее понимания. Сколько бы она отдала, чтобы понять их и, может быть, пойти с ними. И в ней поднялось беспокойное светлое чувство: она ждала чего-то волнующего, радостного, как ждала в училище рождественских каникул. Ей представлялось, что откроется в один прекрасный день высокая хрустальная дверь, и она войдет в другую жизнь. Нет, не попадьей. В такие минуты набатно ударяло сердце. Она готова была куда угодно ехать, лишь бы найти ту заветную дверь, отдать себя без помех светлому большому делу — учению ребятишек, помощи людям.