Ремесло сатаны

— Ваше высочество, для таких чудовищных завоеваний надо знать немного лучше географию, — дерзко ответил пленник.

Дерзость — умышленная. Авось после такого ответа, данного старейшему после Франца-Иосифа члену династии, перестанут его возить на показ из штаба в штаб, словно теленка о двух головах.

И вот отправили Загорского в Вейскирхен, поганый венгерский городишко верстах в пятидесяти от Дуная. По-славянски городишко называется Белая Церква, но швабы окрестили его по-своему, Вейскирхеном.

Около города, уютно разметавшегося в котловине, на высокой горе, мрачной серою громадою и острыми готическими силуэтами намечался полуразрушенный замок, принадлежавший когда-то графам Батьяни. Больше полувека служил он приютом для сов и летучих мышей, которым жилось великолепно в покинутом магнатском гнезде.

С войною решено было использовать старый замок, — отвести его под военнопленных. Отпущено было даже несколько тысяч гульденов на ремонт, но гульдены прилипли к соответствующим клейким карманам, и весь ремонт заключался в том, что совы и летучие мыши должны были покинуть свои старые насиженные квартиры.

В громадном замке, шутя, разместилось около четырехсот русских солдат. И, если ветер, вместе с дождем гуляя по белу свету, заглядывал в узкие, стрельчатые окна без стекол, если потолки вечно слезились чем-то мутным, капающим — не велика беда! Все же лучше, нежели в открытом поле, а русский народ — неприхотливый, закаленный.

Так рассуждали военные венгерские власти, а за ними «царь и бог» над пленными, — так он сам себя называл, — лейтенант гонведов Каллаши, пьяница и драчун, для которого было высшим наслаждением за малейший пустяк избивать в кровь «этих славянских свиней».

Уже около месяца Загорский в плену. Уже костюм галицийского мужика, в котором он был захвачен, превратился в лохмотья. Заменить его нечем, так как, до поры до времени, не было денег для приобретения нового костюма. Лишь в начале июня окружным путем, после долгих мытарств, получил Загорский сто рублей от генерала Столешникова. Но эти деньги, тая и уменьшаясь «по дороге», превратились в конце концов в восемьдесят крон. Другими словами, в сорок с чем-то рублей. Да и то Каллаши не выдал их целиком на руки.

— Знаем мы вас, русских! Чуть заведется в кармане пять-шесть гульденов, уже только и думаете о побеге!

Это был, пожалуй, единственный пункт, в котором доблестный лейтенант гонведов не заблуждался в «трудной» психологии русских солдат, впрочем, и не только солдат.

Загорский, измученный тяжелыми полевыми работами, исхудавший от каторжной жизни впроголодь, давно небритый, заросший весь колючей щетиною, похожий скорей на бродягу, чем на английского лорда, — только и думал о побеге.

На ночь его запирали в отдельную комнату без мебели, — какая уж тут мебель! — с матрацем, набитым соломой, на каменных плитах пола. Только всего и убранства. В гранитные стены ввинчены кольца. Может быть, в давние времена венгерские феодалы пытали здесь непокорных вассалов. Несчастных привязывали к этим кольцам. На высоте человека — единственное окно. От стекол никаких даже воспоминаний. Железная решетка.

И под окном ввинчено два больших заржавленных кольца.

Став на эти кольца и держась за прутья решетки, пленник мог видеть в окно без конца-краю бегущий к дунайской равнине пейзаж. И будь у него полевой бинокль, он в ясный осенний день углядел бы, пожалуй, далеко на горизонте узенькую полоску «реки народов». И так как Загорский знал географию много лучше эрцгерцога Фридриха, он не сомневался, что по прямому «воздушному» пути на том берегу Дуная лежит сербское местечко Градишта.

Приятно удивлен был Загорский, убедившись, что железные прутья довольно свободно ходят в своих источенных временем, разъеденных непогодою и дождями гнездах. И если заняться хорошенько ими, посвятив этому несколько ночей, можно достигнуть ошеломляющих результатов. Можно будет вынуть все прутья.

А дальше что?

Дальше можно спуститься из окна. Каждый день, идя на работы и возвращаясь, Загорский проходил мимо замка. Он так успел его изучить, что безошибочно знал все окна, кто из его товарищей за каким из них томится, и прежде всего, конечно, свое собственное окно.

С тылового фасада замок даже не охранялся, К чему? Ведь русские солдаты не летают по воздуху. Падая вниз, стена переходила в совершенно отвесную скалу, по крайней мере, метров на двадцать пять. А дальше гора тянулась уже полого и подошва ее постепенно переходила в дубовую рощу.

Загорский получил деньги, то есть они пришли на его имя, оставаясь у лейтенанта Каллаши. Твердо задумав побег и зная, что добром ничего не добьешься и не получишь, Загорский переменил тактику своей горделивой замкнутости. Надо подъехать к своему тюремщику. И он «подъехал», сказав однажды лейтенанту с красным от вина лицом и съедающими кустами бак на полных, трясущихся щеках:

— Господин лейтенант, я много думал о своем одиночестве. Мне надоело быть Дон-Кихотом. Я чувствую, что не в силах бороться. Хотелось бы променять этот режим на что-нибудь лучшее. Я знаю, и это знают в ваших штабах, что своими сведениями принести могу много пользы. Вы меня понимаете?

— Отлично понимаю, наконец-то взялись за ум! Что ж, хотите, я доложу по начальству.

— Повремените, господин лейтенант. Дайте обдумать все и уже окончательно рещиться. А пока мне хотелось бы привести себя в человеческий вид. Купить костюм, ведь на мне же рубище, и обзавестись бельем. Я сплю на голом матраце. Нельзя ли купить пару простынь и какое-нибудь одеяло.

— Можно. В виде особого исключения… Только имейте в виду: этот комфорт проглотит все ваши восемьдесят крон.

— Пусть, я ничего не имею против.

У Загорского — чистая свежая рубаха и купленный в магазине готового платья пиджачный костюм. А самое главное — две домотканые простыни с грубым арестантским одеялом в придачу.

Он вздохнул свободней. Побег уже не казался такой неосуществимой мечтою. По ночам он, стоя на кольцах терпеливо целыми часами, отдыхая и вновь принимаясь, расшатывал прутья. Гнезда становились шире и просторнее, податливей, через неделю железные стержни едва-едва держались. Вынуть их — дело двух-трех минут.

В первую дождливую ночь он решил бежать. Днем притворился больным. Одному из своих тюремщиков, старому гонведу, который принес ему обед, жаловался знаками на ломоту во всем теле, не вставая с матраца. Это успокоило стража. Ночью будет слабее надзор. Хотя и так по ночам его никто не беспокоил, никто не проверял, что делает пленник за тяжелой, гвоздями окованной дверью, но береженого Бога бережет.

Сумерками, чутко прислушиваясь, Загорский начал готовиться. И обе простыни и одеяло разрезал он перочинным ножом; получилась веревка длиною в добрых тридцать — тридцать пять метров.

Убедившись, что никого нет за дверями и не слышно ничьих шагов, он привязал один конец спасительной веревки своей к кольцу под окном, другой выбросил вдоль наружной стены. Вынуты продольные и поперечные прутья решетки.

Загорский бесшумно, с опаскою, собрал их вместе, положил под матрац и через минуту сидел уже на подоконнике. Глянул вниз, ничего не видно. Темно… Какая-то зияющая дождливая бездна. Веревка у самой стены исчезала, и трудно было проверить, хватит ли ее для благополучного спуска. Но прикидывать не было времени. Крепко держась и для удобства охватив веревку ногами, как это делают цирковые гимнасты, Загорский начал спускаться. Выдержит ли веревка его тяжесть? Выдержит. Но раньше вся эта акробатика много легче ему рисовалась, а теперь трудно и больно держаться на руках: обдирается кожа. Всего беглеца сильно тянет вниз… Спасибо, хоть помогают немного узлы. На них он отдыхает, задерживаясь и набираясь новых сил… Спуск занял не больше трех минут на самом деле, а вытянулись они для Загорского в целую томительную бесконечность… Он весь ушел в одно — хватит ли веревки?

13. ВСЕ ВМЕСТЕ

Холодная ванна, да и еще такая внезапная. Еще бы, самое дно Мойки зачерпнул своим телом, брошенным сверху… «Ассириец» очнулся — освежившийся, и яикогда его мысль не работала с такой поспешной стремительной ясностью.