Долгорукова

   — Я намерен выступить перед ними с этим обращением. Градоначальник и полицмейстер бестолково суетятся, проклинают злоумышленников, и только. Организуй всех, кого можно, на выявление подозрительных лиц, обыски, аресты и высылки из столицы. Я более не намерен терпеть! Указ о чрезвычайном положении подписан.

Генерал-губернаторами с особыми полномочиями были назначены боевые генералы — в Петербурге Гурко, в Одессе — Тотлебен, в Харькове — Лорис-Меликов — короче, во всех главных губерниях была введена жёсткая власть, обязанная бороться с крамолой без всякого послабления.

Соловьёв же держался упорно, не желая называть сообщников. Наконец терпение дознавателей иссякло. И спустя без малого два месяца на Смоленском поле была сколочена виселица и сделаны все надлежащие приготовления для публичной казни. Соловьёва привезли на позорной телеге с надписью «Цареубийца». Когда его взвели на эшафот, он вытолкнул из себя что-то вроде «Да здравствует партия...».

Партия была. Но она ловко скрывалась. Случались попадания, но дичь, как правило, оказывалась некрупной. А дичь крупная, замышлявшая очередные злодейства, не только пряталась, но сбиралась на свои съезды.

Первый — в тишайшем Липецке, якобы на водах, кои открыл сам Пётр Великий. Основав железоплавильные заводы, неугомонный государь обратил внимание на железистый источник и, отведав воду, признал её целебной. Потом была устроена постоянная водолечебница с ваннами, куда ездили болящие.

Вот туда и отправились одиннадцать человек, именовавшие себя членами партии «Народная воля». Как всегда, были среди них крайние, были и умеренные. Крайние стояли за цареубийство.

   — Если мы убьём царя, монархия будет свергнута, — утверждал самый отчаянный из них Морозов. — Соловьёв промазал, найдётся среди нас более меткий.

   — А ещё в тир ходил, пристреливался, убеждал меня, что обязательно поразит царя, — вставил Герш Гольденберг. — Если бы я был на его месте, непременно убил бы.

   — Тебе нельзя, не раз было говорено, — возразил Мозоров. — Ты еврей, начались бы по всей России еврейские погромы. Ни еврею, ни поляку мы не позволим покушаться на царя. Это дело русского человека.

   — Ну убили бы Александра, а что дальше? — спросил деревенщик Попов.

   — А дальше — революция! — воскликнул Гольденберг.

   — Как бы не так, — усмехнулся Жорж Плеханов, тоже из деревенщиков, склонявшихся к мирным средствам борьбы с самодержавием. — Кто её совершит?

   — Мы! — не задумываясь ответил Морозов.

   — Вы? Жалкая кучка заговорщиков? Против полиции, жандармерии, армии, наконец?

   — За нами пойдут массы, — горячился Морозов.

   — Мы уж видели, как они пошли, — Плеханов был саркастичен. — Изгоняют пропагандистов из деревень, грозят расправиться с ними. На каждый акт террора власть отвечает массовыми репрессиями, казнями и ссылкою. Можно представить себе, что случится, если удастся убить Александра. Да вся империя подымется против нас, станут избивать студентов в первую очередь, потом примутся за интеллигентов, за всех тех, кого тёмная масса считает врагами царя. Не забывайте: Александр слывёт освободителем и благодетелем, а все, кто против него, — помещики, заводчики, интеллигенты и студенты считаются врагами народа. Вы, стало быть, враги.

   — Всё равно наша группа остаётся при своём мнении: только террором мы можем добиться устрашения власти, а там и свержения самодержавия, — заключил Морозов.

   — А мы — решительно против террора. Террор может вызвать только террор же — только массовые и жестокие репрессии. Вы же видите, как ответил царь на покушение Соловьёва: шесть губерний, охватывающих по существу всю Россию, объявлены в состоянии усиленной охраны. Лучшие люди идут на виселицу, в тюрьмы, в Сибирь. Наши потеряли ощутимей, нежели одиночные казни жандармов, — Плеханов говорил убеждённо. Однако бомбисты стояли на своём.

   — Нет, нам здесь не договориться, — заключил Морозов. — Перенесём наш спор куда-нибудь в другое место и пригласим подкрепление из тех, кто придерживается наших взглядов.

   — А чем здесь плохо? — примирительно заметила единственная женщина среди заговорщиков — Мария Ошанина. Двадцатишестилетняя фельдшерица, дворянка, владелица имения в Орловской губернии была, прежде всего, хороша собой. Стройная, с благородным овалом лица и властным, манящим взглядом, она поневоле притягивала взоры всех своих единомышленников. Но среди них был её второй супруг, Александр Баранников — импозантный, смуглолицый, немногословный, но отважный. И потому она была недосягаема для остальных.

В самом деле: можно было, прогуливаясь в парке, говорить о деле, которое их соединило, а затем испить целебной воды либо принять ванну. Есть река, а лучше сказать, речка, есть большой пруд с лодочками, есть, наконец, лес, куда они все наведались, будто бы устроить пикник.

   — Нет, мы должны разъединиться, обдумать наши позиции, чтобы затем соединиться, — не согласился Морозов.

   — Либо полностью разойтись, — вымолвил Плеханов.

   — Верно. Либо земля, либо воля, либо наконец то и другое вместе, — заключила Мария. — Но знаете, уважаемые мужчины, хоть я единственная здесь женщина, но настроена решительно: царь должен пасть от руки одного из вас. Соловьёву это не удалось, царствие ему небесное, должно удастся кому-нибудь другому. Или другой. Я не исключаю, что это будет женщина. Да, женщина, — повторила она решительно, даже с вызовом.

Они разъехались для того, чтобы в непродолжительном времени съехаться в Воронеже. Этот город был тоже памятен российским людям как колыбель флота, заложенного здесь тем же неугомонным Петром Великим. Местная власть хотела притянуть сюда паломников и с этой целью заложила парк для гуляний и развлечений. Сколько могли — благоустроили. За парком начинался обычный необихоженный лес.

Собрались в том же, за малым исключением, составе. К этому времени позиции окончательно определились. Крайние, они же левые, настаивали на цареубийстве как на главном деле организации. Правые, они были в меньшинстве, противились. Они отрицали террор — эту кровавую, но совершенно бесплодную акцию, которая поведёт лишь к ужесточению карательных действий власти.

Наняли извозчиков, нагрузили пролётки снедью и посудой и шумной компанией отправились в парк.

   — Нет, здесь нам не место, — сделавши вид, что парк недостаточно хорош для пикника, объявил Николай Морозов. Андрей Желябов поддержал его:

   — Едемте в лес. Там наверняка найдётся походящая поляна.

Извозчики не возражали. Как господа решат, так тому и быть. Желая развлечь общество, Желябов пошёл на спор, что подымет пролётку вместе с седоком за заднюю ось.

   — Брось, Андрей, надорвёшься, — уговаривали его все.

   — Не беспокойтесь. Спорю на четвертную.

   — Скинь, Андрей, — попросил Осип Аптекман.

   — Ну да ладно. На красненькую.

   — Боже мой! — воскликнула Соня Перовская, когда Желябов ухватился за ось. — Я боюсь!

   — Экий господин задорный, — проговорил один из извозчиков. — Да, видно, силён, раз взялси.

   — Ну что, кто противостоит?

   — Просто для того, чтобы внести оживление — я, — сказал Александр Михайлов, гений конспирации, как его называли сообщники. — Вот она, красненькая, ставлю на кон, — и он протянул Желябову десятирублёвую ассигнацию.

   — Глядите же! — Желябов напружился, расставил ноги и без особых усилий оторвал задние колеса вместе с пролёткой от земли. С покрасневшим лицом он обернулся к остальным и торжествующе произнёс: — Ну что, съели!

   — Ну и силища! — воскликнул Михаил Фроленко. — Глядя на тебя, Андрей, никак не скажешь, что ты богатырь.

   — А я знала, — Перовская с обожанием глядела на Желябова.

   — Нетто кто другой выдюжит? — сказал-спросил извозчик, как бы желая продлить зрелище.

   — Я возьмусь, — вызвался Баранников.

   — Саша, не бравируй, — остерегла его супруга. Но Баранников не внял и, ухвативши за ось, слегка приподнял пролётку.