По воле судьбы

Требоний, Децим Брут и Марк Антоний шли сзади на некотором расстоянии. Кампания, несмотря на разницу в возрастах и характерах, сблизила их. Антоний и Децим Брут, знакомые еще по «Клубу Клодия», походили на шаловливых мальчишек и были глотком свежего воздуха для Требония, уже далеко не юнца, но все же уставшего от длительного общения с другими легатами Цезаря, казавшимися на их фоне занудливыми дедами.

— Какой день для Цезаря! — воскликнул Децим Брут.

— Памятный, — сухо отозвался Требоний. — Буквально. Он все запомнит, и в день триумфа актеры воспроизведут эту сцену на движущейся платформе.

— Нет, он все-таки уникален! — засмеялся Антоний. — Вы видели у кого-нибудь столь царственную осанку? Это у него в крови, я думаю. В сравнении с Юлиями египетские Птолемеи выглядят выскочками.

— Хотел бы я, — задумчиво произнес Децим Брут, — чтобы нечто подобное выпало на мою долю. Но этому не бывать, как вы понимаете. Ни со мной, ни с кем-либо из вас.

— А почему бы и нет? — возмутился Антоний.

Он жаждал славы и не жаловал рассуждений, приземляющих его мечты.

— Антоний, ты всегда поражаешь меня, ты просто чудо! Но ты — гладиатор, а не Октябрьский конь, — уронил Децим Брут. — Подумай, парень, подумай! Нет равного ему человека! Никогда не было и не будет.

— Я бы не стал с такой легкостью отметать Мария или Суллу.

— Марий был «новым человеком» без родословной. Сулла имел родословную, но он не соответствовал ей. Я имею в виду, во всех отношениях. Он пил, любил мальчиков, он должен был учиться командовать армией, поскольку не обладал врожденными качествами военачальника. А Цезарь безупречен. У него нет ни одного уязвимого места, куда мог бы проникнуть самый узкий кинжал. Он не пьет вина, так что всегда ясно мыслит. Когда он говорит о чем-то невероятном, ты знаешь, что ему это доступно. Ты назвал его уникальным, Антоний, и ты не ошибся. Не отрицай, ты мечтаешь превзойти его, но без реальных шансов на то. И ни у кого из нас нет этих шансов. Так зачем понапрасну себя изнурять? Даже если отбросить его гениальность, останется нечто, чему нельзя найти объяснения. Это любовь между ним и солдатами. Пройдет хоть тысяча лет, нам подобного не достичь. Нет, и тебе тоже, Антоний, так что заткнись. Какая-то толика обаяния в тебе есть, но не на сто же процентов. А у него — на все сто, и сегодняшний день это лишь подтверждает! — воскликнул с горячностью Децим Брут и умолк.

— В Риме это кое-кому не понравится, — заметил Требоний. — Он сегодня затмил даже Магна. Вот увидите, что будет с нашим консулом без коллеги. Он закипит, как горшок на огне.

— Затмил Помпея? — переспросил Антоний. — Сегодня? Требоний, я не понимаю тебя. Галлия — это, конечно, здорово, но Помпей завоевал Восток. У него цари ходят в клиентах.

— Да, все это так. Но подумай, Антоний, подумай! По крайней мере половина Рима считает, что на Востоке всю тяжелую работу сделал Лукулл и что Помпей просто присвоил себе его лавры. О Цезаре в Галлии никто такого не скажет. Как полагаешь, во что более уверует Рим? В то, что Тигран пал ниц перед Помпеем, или в то, что Верцингеториг сел у ног Цезаря в пыль? Квинт Цицерон — очевидец события, и он уже сочиняет в уме письмо брату. А у Помпея все свидетельства высосаны из пальца. Были ли равные Верцингеторигу пленники на его триумфальном параде? Припомните, и вы скажете — нет!

— Ты прав, Требоний, — кивнул Децим Брут. — Сегодняшний день делает Цезаря Первым Человеком в Риме.

— Boni этого не допустят, — ревниво заметил Антоний.

— Надеюсь, у них хватит ума допустить, — сказал Требоний. Он посмотрел на Децима Брута. — Ты замечаешь, как он меняется, Децим? Нет, он еще не ведет себя как царь, но делается все более автократичным. Его dignitas для него важнее всего! Его значение и положение в обществе заботит его больше, чем кого-либо, о ком я читал. Больше, чем Сципиона Африканского или даже Сципиона Эмилиана. Я не думаю, что есть какой-то предел, которого Цезарь не перейдет, чтобы осуществить свои планы. Мне страшно подумать, что будет, если boni попытаются ему воспрепятствовать! Этим самодовольным генералам больше нравится возлежать на кушетках, чем вести в битву войска. Они читают его донесения и презрительно фыркают, уверенные, что он приукрашивает события. Ну, в каком-то смысле он это делает, но лишь в мелочах и никогда в чем-то значительном. Мы с тобой прошли с ним через многое, Децим. Boni не знают того, что знаем мы. Если Цезарь закусил удила, ничто его не остановит. Воля этого человека невероятна. И если boni попробуют усомниться в его праве на первенство, он взгромоздит Пелион на Оссу, чтобы их остановить.

— А заодно растерзать, — хмуро добавил Децим Брут.

— Как ты думаешь, — вкрадчиво спросил Антоний, — сегодня вечером наш старичок разрешит нам пропустить по паре кружек вина?

Это Катбад был повинен в том, что Литавик столь спешно покинул Карнут. Он шел на общий сбор, убежденный в верности своей стратегии — помочь Верцингеторигу выкинуть римлян из Галлии, а потом сесть на трон. Когда это было, чтобы эдуй кланялся арверну? Деревенщине с гор, который не знает ни греческого, ни латыни, а претендует на образованность и ставит свои закорючки на документах, не умея читать! И по всем вопросам управления государством вынужден обращаться к друидам! Что же это за царь?

Тем не менее Литавик привел эдуев на сбор и там встретил Котия, Эпоредорига и Виридомара, которые тоже кое-кого с собой привели. Племена прибывали, но весьма медленно. Даже когда прокричали, что Верцингеториг заперт в Алезии, никто особенно не спешил. Гутруат и Катбад очень старались, чтобы дело шло быстрее, но Коммий и белги не пришли, и этот не пришел, и тот не пришел… Сур с амбаррами появился.

Очень знатный эдуй (амбарры принадлежали к эдуям), Сур был единственным, кого Литавик счел нужным приветствовать, когда тот появился. Котий в это время был занят тем, что усиленно обрабатывал Эпоредорига и Виридомара, которые содрогались при мысли о возмездии римлян, если что-то пойдет не так.

— Послушай, Сур, почему такой человек, как Котий, должен уговаривать такое ничтожество, как Виридомар, ставленник Цезаря?

Они прогуливались между деревьями священной рощи, вдали от равнины, где встали лагерем галлы.

— Котий сделает все, лишь бы разозлить Конвиктолава.

— Который, я вижу, остался дома! — фыркнул Литавик.

— Конвиктолав оправдался тем, что должен охранять свои земли, и вдобавок он самый старый из нас, — пояснил Сур.

— Можно сказать, даже слишком старый. Да и Котий такой же.

— Перед отъездом из Кабиллона я слышал, что войско, которое мы послали на аллоброгов, ничего не добилось.

Литавик напрягся.

— Мой брат?

— Насколько мы знаем, Валетиак невредим, и его люди тоже. Аллоброги решили не драться в открытую. В подражание римлянам они встали на оборону своих границ. — Сур погладил пышные усы песочного цвета, прокашлялся. — Мне что-то невесело, Литавик, — наконец сказал он.

— Почему?

— Я согласен, что нам, эдуям, пора бы стать чем-то большим, чем подпевалами Рима, иначе меня бы здесь сейчас не было, как и тебя. Но можем ли мы надеяться объединиться именно так, как проповедует наш новый царь Верцингеториг? Мы ведь такие разные! Что? Разве кельт не плюет на белгов? И как могут кельты Аквитании, эти маленькие темнокожие олухи, равняться с эдуями? Я думаю, это очень правильная идея — объединить все галльские племена, но тут нужно учитывать очень многое. Да, мы все — галлы, но некоторые галлы лучше других. Разве лодочник паризий равен коннику эдую?

— Нет, не равен, — согласился Литавик. — Вот поэтому царем будет Литавик, а не Верцингеториг.

— О, я понимаю! — улыбнулся Сур. Но улыбка тут же исчезла. — Я полон скверных предчувствий. После всех разглагольствований Верцингеторига о том, что нам нельзя запираться в своих крепостях, он сам заперт в Алезии. Что же это за царь?

— Да, Сур, я понимаю, что ты хочешь сказать.