Мир хижинам, война дворцам

Построение в каре — тем паче, что приказ был строиться без винтовок, — говорило о том, что предстоит какой–то выдающийся общественный акт. Да, и трибуна, сооруженная на скорую руку из нетесаных сосновых бревен, заготовленных для накатов на блиндажи, свидетельствовала о том, что надо ожидать выступлении особо важной лерсоны, а то и целой делегации. Может быть, дамы–патронессы — по случаю какого–нибудь революционного праздника — будут раздавать махорку и курительную бумагу?

Солдаты строились быстро и охотно — не так часто случается на позициях подобное развлечение. В долине, зажатой меж гор, перекатывался гомон тысячи голосов. За горой изредка погромыхивали орудия: австрийцы расстрелявали утреннюю порцию артиллерийского припаса.

Но вот полковой командир подал команду «смирно» и полк замер. Командир со всем штабом стоял впереди первого батальона, как раз напротив трибуны. Полковой комитет тоже построился — во главе третьего батальона. Председатель комитета, прапорщик Дзевалтовский, стоял первым с правого фланга, рядом с ним — Демьян Нечипорук, секретарь.

Отдельно, сразу за шестнадцатой ротой, стояло еще четверо — в желтых кожаных тужурках и черных с красными кантами «пирожках»: это были не свои, а «приданные». Эти четверо авиаторов — два пилота и два авиатехника — прибыли лишь вчера, на двух аэропланах «фарман» из 3–го авиапарка фронта, размещенного в дальнем тылу, в Киеве. «Придача» авиации могла для пехотной части означать только предстоящее наступление, и что волновало полк. В числе четырех авиаторов оказался и солдат Федор Королевич. На фронт были спешно отправлены только что отремонтированные аэропланы, и авиатехниками пришлось посадить сборщиков и слесарей.

День был ни диво хорош — солнце нежило лаской, от покрытых лесом гор веяло влажным духом зеленой листвы, от горного потока доносился звонкий плеск быстрой воды по мелкой гальке. Даже жаворонок звенел где–то в вышине.

Над хребтами ближних отрогов плавали в воздухе аэростаты «заграждения и дозора», они чуть ворочали задним, более заостренным концом и были похожи на уснувшую в воде в полуденный зной рыбу, и от этого весь купол голубого неба казался стеклянным, полонина меж гор — дном аквариума и все вокруг — неправдоподобным.

Не верилось, что на земле бушует война, что война вообще возможна, что в такую благодать люди способны стрелять друг и друга или распарывать друг другу штыком животы.

2

— Рав–няйсь!.

От командирского блиндажа бегут двумя шеренгами — не свои, а какие то чужие забавные солдаты, Оны семенят как–то не по–военному, рысцой, — точно перебираясь вброд, перепрыгивая с камешка на камешек, — подбегают к трибуне и окружают ее кольцом. И тогда меж двух шеренг кто–то быстро проходит вперед и за ним спешит толпа неизвестных офицеров.

Фронтовики с удивлением разглядывают бойцов, построившихся спиной к трибуне и лицом к полку. В самом деле, какие–то они не такие, как все солдаты, — больно щуплые и одежда пригнана ловко — тыловики, и у каждого на левом рукаве, в черном ромбе, — свят–свят–свят! — белый человеческий череп и под ним две берцовые кости накрест. Такого за три года войны даже самые бывалые фронтовики еще ни видывали!

— Слышь! — шепчет Демьяну его сосед — Побей меня гром, да у них же — сиськи!

Бабы! Мать пресвятая богородица! До чего народ довели — бабское войско послали воевать германца!..

Тем временем тот, что шел впереди, уже поднялся на трибуну. На ногах у него желтые краги, как у бельгийского авиатора, френч без погон, а на голове чудная какая–то фуражка; с длиннющим суконным козырьком — ни дать ни взять журавлиный клюв!

Рядом с ним, чуть позади, стоял обыкновенный штабс–капитан — лицо бледное, точно с перепоя, глаза горят каким–то исступленным огнем.

Первый — в фуражке с журавлиным клювом — остановился у самого края трибуны, оперся левой рукой на барьер, правую сунул за борт френча и впился взглядом в солдатское море. Ветерок играл длинными лентами огромного красного банта у него на груди. В небе звенел жаворонок. Погромыхивала австрийская дивизионка.

— Здравствуйте, солдаты революции! — вдруг раздался вопль с трибуны, да такой, что с деревьев позади строя тучей поднялось спугнутое вороньё.

— Здрам — жлам… здрасьте… — не в лад ответило каре: кто ж его знает, как ему отвечать? Опять, верно, какой–то иностранец…

— Вольно! — сразу подал команду командир.

По поля прошелестел вздох тысячи грудей, мягко шаркнули по траве три тысячи подошв, брякнули кое–где манерки, так как нашлись и такие, что прихватили их, — а вдруг станут выдавать что–нибудь этакое, живительное?

Оратор выхватил руку из–за борта френча, простер ее далеко вперед, так что даже сам подался за ней, и снопа завопил:

— Товарищи! Солдаты революции! К вам мое слово!..

Это был Александр Федорович Керенский.

Новый военный и морской министр Временного правительства.

Керенский стоял на трибуне, позади толпились его секретари и адъютанты, а вокруг трибуны выстроился караул — батальон его личной охраны, первый в революционной России женский батальон. Он именовался «ударным батальоном смерти», в знак чего и серебрился на рукаве у каждой девушки–солдата череп с двумя скрещенными костями. Командовала «ударницами» первая в русской армии женщина–офицер — прапорщик Бочкарева. Инициатором создания «ударных батальонов», поднявших черные знамена с серебряной надписью «Победа или смерть», был армейский штабс–капитан, с недавний пор член партии социалистов–революционеров Муравьев. Он и стоял сейчас на трибуне, в двух шагах позади Керенского, — бледный, с испитым лицом и сумасшедшими глазами.

Керенский ораторствовал:

— Старея власть пала, и обновленная Россия воспрянула от ига рабства и насилия! Все вы теперь равноправные граждане…

3

Керенский, как известно, был говорун хоть куда. Одни полагали, что причина его выдающегося ораторского успеха в том, что он удачно подбирает демагогические фразы, которые не могут не вызвать бурной реакции сердец. Другие — так сказать с музыкальным уклоном — придерживались того мнения, что дело в интонации оратора; Керенский модулировал голосом от нижнего «до» до верхнего «соль». Третьи — с уклоном, если можно так выразиться, драматическим — докладывали, что все решает жестикуляция: Керенский не жестикулировал вовсе. Выступая, он пользовался одним–единственным жестом — выдернув руку из–за борта френча, простирал ее вперед и сразу снова засовывал за борт.

Вчера, выступая к Киеве на объединенном и открытом заседании Совета военных, Совета крестьянских и Совета рабочих депутатов, Керенский вышел на сцену оперного театра, простер руку и сказал:

— Товарищи и граждане свободной России!

— Здесь не Россия, здесь Украина! — послышались выкрики с ярусов и галерки. — У она еще вовсе не свободна! Врешь, Сашка!

Керенский сунул руку за борт френча, повернулся и пошел прочь.

Полчаса ушло на то, чтобы уговорить его закончить речь. За эти полчаса юнкера успели выкинуть из театра всех, кто был замечен в том, что позволил себе выкрики.

Керенский вернулся на сцепу, встреченный визгом дам и аплодисментами представителей сильного пола и стал продолжать свое выступление:

— Я приехал к вам потому, что прошел слух, что здесь у нас есть люди и организации, которые выражают мне недоверие. Так вот, я стою здесь сейчас перед вами, чтоб довести до вашего сведения, что не позволю мне не доверять!

— Верим вам, Александр Федорович! — дружно закричали все эсеры в президиуме, a в руководстве Совета военных и Совета крестьянских депутатов было их преобладающее большинство, так же, как в Совете рабочих депутатов — меньшевиков,

— Верим? — крикнули и меньшевики, твердо помня, что коалиционное правительство держится исключительно на единстве партий эсеров и меньшевиков.

И тогда весь зал, где в ложах сидели депутаты Советов, а в партере и ярусах — экспансивные дамы революции и офицеры тыловых учреждений, разразился овациями.