Возвращение

Не было к тому же свежих и дельных статей из России. То, что изредка присылали оттуда, было, на его взгляд, «скучным доктринерством ни рабов, ни свободных».

Вот один из таких сотрудничающих на расстоянии соотечественников приехал в Женеву к Герцену как бы с инспектирующим визитом. Высказал:

— Вы словно замурованы в вашей русской пропаганде! Есть и еще проблемы…

— Какие же?

— Н-ну… — Тот оглядел свои образцовые ногти: — Всё вокруг вопросы. Отчего же для вас они имеют смысл лишь в преломлении через «русский»?!

Герцен отказался продолжать никчемный разговор. Тут в самой сердцевине взглядов — равнодушие, всеядность и апломб, желание найти не истину, а… разнообразие. Толковали, что Герцен в настоящее время считает воспринявшими свою веру лишь тех, кто исповедует «русский вопрос». Да, он стал жестче и требовательнее с возможными соратниками. К светской публике, либеральничающим напоказ российским путешественникам обращены его слова: «Не восхищайтесь моими статьями — поймите их!»

Трудности в издании газеты нарастали. В глухую пору многие сочли борьбу окончательно бесплодной. Читатели были разочарованы ходом событий и отчасти переносили свое разочарование на «Колокол» и на его авторов; в таких условиях, знал Александр Иванович, порой происходит смена пророков. К тому же правительство перекрыло теперь большинство путей доставки газеты в Россию. И не вполне пустыми являлись угрозы убить или выкрасть Герцена и Огарева.

Какова же дальнейшая судьба «Колокола»? Начиная с 1868 года он будет выходить на французском языке. Герцен не сдается. Вновь ставка на талант и стойкость: они почти всегда приводят к успеху. «Зову живых!» — таково начало эпиграфа к «Колоколу»…Эй, есть в поле жив человек?!

Глава тридцать первая

Лишняя… лапа

Конфликт «лондонцев» с молодой женевской эмиграцией углублялся. И наконец возникло почти противоборство с нею.

Бурю вызвала в свое время статья Герцена 1865 года, как бы подводящая итоги борьбы, где он давал сравнительную оценку деятельности своей и Чернышевского. Герцен считал, что учение Чернышевского — это западное ответвление социализма, развивающее тамошнее наследие социальной мысли, в то время как он сам — русский вариант «социализма от земли и крестьянского быта»; они являлись взаимным дополнением друг друга. Что было безусловно справедливо: между ними нет полярных размежеваний. Встречено было с ярой враждебностью… Александр Серно-Соловьевич высказался: «Вы — представители двух враждебных миров и истребляли друг друга». Это не могло не ранить Герцена.

Он размышлял: что тут — историческая неблагодарность к тем, кто раньше их понял угнетение и боль други-х, или, может быть, недоразумение и ошибка?! Ведь все они, «штурманы будущей бури», в Питере или Москве ходили в кухмистерские читать «Колокол»… Что же — пусть судят! — но разбираются справедливо. «Лондонцы» и Чернышевский — равно отцы нигилизма, их поколение завещало нынешним молодым именно его, понимая его как «сомнение и исследование вместо веры».

Александр Иванович отказал в эту пору в сотрудничестве Долгорукову, клеветнически отозвавшемуся в своем издании лично о Дмитрии Каракозове, и потребовал от него опровержения (и тот, видимо, подчинился, вновь затем изредка публикуется у Герцена). Однако «Колокол» открыто осудил террористические акты — и именно тут был главный водораздел…

«Женевцы» настоятельно требовали отдать им «бахметьевский фонд» и сумму, обеспечивающую типографию, а также сделать «Колокол» выразителем мнений всех эмигрантских группировок. Николай Утин высказал в письме от имени остальных: «Это принесет солидную пользу и нашему делу и вам лично, то есть вашему имени как пропагаторов; а возвращение вашему имени престижа или, простите, того полного уважения, которое было еще недавно, то есть несколько лет назад, — это дело нашей общей пользы». Вот ведь что… боевая рана «звонарей» в «польском противостоянии» со всеми раболепствующими расценивалась… почти как некая стыдная болезнь — примерно так. Герцен посему заключил для себя, что «тут не просто бестактность — разность взглядов галактическая. Высказавшие это не видят своей связи мертвыми цепями с российской бездуховностью». (Сами бы «переморгали», не высказались бы о польской трагедии…)

Начало неприкрытой вражде положила выпущенная в Женеве брошюра Александра Серно-Соловьевича «Наши домашние дела». Она была полна личных выпадов: Герцен — это «человек, принадлежащий к тому недоразвившемуся типу людей, о котором Чернышевский говорит в своем «Что делать?». Самообожание — вот его главное несчастье»; и — «Говорит слова, не подтвержденные жизнью». Имелся в виду быт и достаток Герцена: он-де должен раздать свое состояние.

Впрочем, не все эмигранты согласны с этими нападками. Тридцатисемилетний очень преданный Герцену Виктор Касаткин, помогающий ему отчасти вести типографию (он объявлен Соловьевичем цепной собакой Герцена), не устает разъяснять, что АИ, как известно, с трудом живет на проценты и никогда не трогает капитала, это обеспечение его дела; был еще Владимир Ковалевский, глубоко уважающий Герцена, но остерегающийся высказываться в кругу своих… Были и другие.

Александр Иванович был жестоко оскорблен: они всё забыли. Обстоятельства и результаты их с Огаревым труда! Эти деньги — его оружие, он не тратит их даже на своих детей. Их заработали каторжным трудом крепостные батюшки Яковлева, и Герцен должен употребить их на подлинное освобождение их и им подобных. И если уж судить за всегдашнее герценовское вино за столом (он его заработал за столько лет службы), то не коснуться ли порицающих? Белинский совестился лечиться за счет друзей — здесь же не стесняются содержать за их счет актрис.

Александр Иванович вел денежный фонд женевской эмиграции, собираемый из добровольных пожертвований, и это также ставило его в центр разгорающегося скандала, его чуть ли не обвиняли в том, что в фонд ничего не поступает. Герцен пополнял его из своих средств — и уж больше не в силах. Он требовал, чтобы право на пособие было заслужено, что объявлялось вмешательством в личные дела нуждающихся.

От «стариков» ждали незамедлительно всё разрешающего руководства и предписаний. «Женевцы» были не готовы к борьбе как к марафону, отсюда теоретические взгляды «лондонцев», не обещающие скорого исхода, не устраивали их. Становилось хорошим тоном считать Герцена неприятелем.

Однако каковы они сами, поколение, которому вести дело дальше? Александр Иванович чувствовал, что, наблюдая их, не может порой сдержать негодования…

Вот юный Виктор Ножин, даже и фамилия символична… Он лишь недавно вышел из подросткового возраста. Правда, оставил ради своих убеждений обеспеченную семью и блестящую карьеру. Он фанатик мщения и ломки любой ценой. Это юноша-кинжал, все остальное в нем почти не сформировано, только тем он и может привлекать или отталкивать. Не слишком ли скудный багаж?.. Герцен считает, что время мысли никогда не пройдет и страшен кинжал без нее. Ножин столь горяч, что не умеет спорить, кидается чуть ли не с кулаками и убегает, багровый от смущения и ярости… Он вполне буквально ненавидит своих оппонентов. (Фигура его промелькнет, не оставив в социальном движении и культуре сколько-нибудь заметного следа.)

Появился было ненадолго на здешнем горизонте красавец и незаурядный человек Александр Слепцов, питерский «землеволец» из когорты Чернышевского. Он литературно одарен, автор повести, опубликованной в «Современнике» (смысл которой: не до мелкого совершенствования — надо ломать по-крупному), талантлив в каждом своем движении и жесте, в том числе — кабинетный человек и родом из дворян, наделен замечательной ручной умелостью; любимый всеми, счастливая натура… Он организовал было в Питере, приведя в исступление тамошних обывателей и полицию, коммуну из литераторов и курсисток: девушкам, приехавшим учиться, крайне трудно нанять квартиру. То-то гудело общественное мнение! Фаланстер объявили «борделью», и курсистки, смугясь, съехали… Он образован и «взросл». Но в нем так же нет терпения для дальнего пути…