Малюта Скуратов. Вельможный кат

— Помилуй, великий государь, меня, грешного, не суди строго. Я верный раб князя Андрея. Что приказано, то и сделал. Как захватили меня, бумаги боярин Морозов себе взял, а чтоб ты не заподозрил чего лишнего, то и запечатал в шкатулку, которая при мне оставалась до самой Москвы.

— Точно ли? — спросил Малюта Абдуллина. — Не врет смерд?

— Нет, не врет, — ответил татарин, — вот она. — И Абдуллин опустил к ногам Иоанна кожаный мешок, крепко затянутый сыромятным ремнем.

Таким образом, я полагаю, Иоанн получил первое послание от друга долгих лет князя Андрея Курбского.

Иоанн схватил мешок и черкесским кинжалом, который всегда носил у пояса, вспорол. Там действительно лежала черная шкатулка с золоченым замком, который блеснул желтым глазом. Концом кинжала он вскрыл ящичек и вынул все, что там находилось. А лежало там предостаточно разных бумаг — в одной руке не удержать. Грязной помог царю, который сразу направился к дверям. У порога Иоанн оглянулся и позвал Малюту:

— Ну, что застыл? Пошли! Пусть с него крепко взыщут и расспросят подробно, — велел строго Иоанн. — Пусть все измены сыщут, а дьяк Распопов из Разбойного послушает и после мне перескажет. Но чтоб жил!

И царь покинул застенок, не до конца насладившись мучениями холопа верного недруга своего.

Вернувшись во дворец, Иоанн послал за Басмановым и Висковатым. Он любил, когда именно печатник прочитывал ему всякие документы вслух. С Висковатым было легко. Никакой заминки никогда дьяк не допускал и мог объяснить любое неясное Иоанну место. Иоанн не прикасался к грамотам, пока не явились Басманов и Висковатов.

— Тянет от них кровью и змеиным ядом, — сказал он Малюте. — Противно брать их-,— и он кивнул в сторону стола, — руками.

— Если поймаю, — протянул Малюта, — страшной казнью казню.

— Успел придумать?

— Давно, пресветлый государь.

— Нет такой казни, которой достоин предатель. Это он Радзивиллу помог русскую кровь пролить. Помнишь, Шуйский сказывал, как Радзивилл сам мечом головы стриг?!

— Да как не помнить! По делам и воздастся, пресветлый государь. И ему, и изменнику твоему.

— Еще когда поймаем?! Сколько воды утечет!

— Собака от злости не дохнет, — ткнул себя в грудь пальцем Малюта. — Я его, пресветлый государь, живьем достану и живьем загрызу. Нигде он от меня не спрячется, хоть под юбкой у Жигмонтовой полюбовницы найду.

— Не бахвалься, Григорий. Курбский ловок, и креста на нем нет.

В непродолжительное время пришли Басманов и Висковатов, позже прибежал получивший чин оружничего любимец царя Афанасий Вяземский, но его не дожидаясь, Иоанн велел дьяку развернуть свиток и приступить к чтению. Письмо Курбского, не легкое для современного восприятия, можно было привести в различных переводах, наверняка более точных. Но я предпочел извлечение из «Истории государства Российского» Николая Михайловича Карамзина. Здесь звуковая транскрипция освящена поэтическим ощущением великим писателем словесного средневекового потока и дает достаточно исчерпывающее представление о княжьих претензиях, которые Курбский гневно выразил в первом послании, составленном в граде Вольмаре.

Начальные фразы вызвали непоказное и яростное возмущение присутствующих. Висковатов произнес их тихо и даже с явной опаской:

— «Царю, некогда светлому, от Бога прославленному — ныне же, по грехам нашим, омраченному адскою злобою в сердце, прокаженному в совести, тирану беспримерному между самыми неверными владыками земли. Внимай!»

Басманов вскочил и хотел было что-то выкрикнуть, сделав угрожающий жест, но Иоанн остановил его, промолвив иронически с зловещей улыбкой:

— Велено тебе, Алексей Данилович, — внимай. Послушаем, что далее будет. Продолжай, Иван Михайлович, не останавливайся. Любопытно, до чего бывший друг, осыпанный нашими милостями, договорится. Ему ли я был тираном?!

Никто из собравшихся и представить не мог, что отьежчик, отрезая пути назад, отважится назвать государя тираном. Однако по мере продвижения в глубину текста голос Висковатого креп и странным образом, впрочем невольно, усиливал и без того неробкие выражения Курбского.

— В смятении горести сердечной скажу мало, но истину…

«Давай, давай, — проворчал про себя Малюта. — Здесь-то солжешь, бумага все стерпит, а истину выложишь, когда я тебя в застенок возьму».

Лицо Иоанна казалось спокойным и почти умиротворенным, будто тяжкий груз ожидания упал с души.

— Почто различными муками истерзал ты сильных во Израиле, вождей знаменитых, данных тебе Вседержителем, и святую, победоносную кровь их пролиял во храмах Божиих?

Никто не проронил ни звука. Отрицать два недавних убийства, потрясших Москву, не имело смысла. Несколько месяцев назад, в конце января, на веселом пиру князь Михайла Петрович Репнин-Оболенский за пустяковую шутку стал стыдить царя, отпихивая руками маску, которую пытался на него напялить Грязной. Вокруг все сотрясалось от бешеной пляски. Иоанн, благодушествуя, крикнул князю:

— Радуйся, славный боярин, и играй с нами!

Он приблизился к военному соратнику, разделявшему с ним недавно тяготы полоцкого похода, и все-таки нацепил на лицо маску с рожками и широко распяленным ртом:

— Не гордись, Михайла Петрович, не омрачай нашего торжества!

Хоть и не любил Иоанн дом Оболенских, но Репнин не вызывал у него острой неприязни, козней князь не строил и в сражениях смелостью отличался. Оболенских, вообще, не худо привлечь на свою сторону. Но Репнин отшатнулся, сорвав маску и повысив голос, ответил гордо:

— Чтоб я, боярин, стал так безумствовать и бесчинствовать?!

Васюк Грязной подле выкидывал разные смешные коленца. Губы Иоанна задрожали от гнева:

— Гони его, Малюта, прочь! Узнаешь, князь, как государю перечить!

Пир был испорчен столкновением. Даже властелину более улыбаться не хочется, если гостя приходится взашей проводить. Репнин, побледнев, удалился. Басманов поклонился царю и опрокинул во здравие его кубок:

— А без постников — обойдемся! Здрав будь, государь пресветлый!

И пустился Алексей Данилович в пляс, соперничая с Васюком Грязным. Через несколько дней Малюта с преданными людьми схватил строптивого несогласника во время всенощной у алтаря, вытащил на улицу и, оправдывая потом собственные действия сопротивлением боярина, убил ударом ножа. Родича Репнина, князя Юрия Кашина, царь распорядился казнить тотчас за утренней молитвой. Дом Оболенских погибал на глазах потрясенных москвичей. Кашин вместе с Репниным тоже сопровождал Иоанна в полоцком походе. Смерть одного потянула за собой смерть другого. Но главный удар по Оболенским еще только готовился.

— Чего врет, нечестивец! — опять проворчал Малюта. — Крови в церквах никакой мы не проливали и порогов церковных кровью не обагряли. Сам на нож наткнулся, упираясь и не желая на суд идти!

— Оболенские тебе изменники, может быть, и похуже Курбских, — заметил князь Вяземский, почти никогда не принимавший участия в эмоциональных, но пустых прениях.

Он был человеком сугубо практическим, за что царь его и ценил.

— Не спеши, Григорий, — обратился Иоанн к Малюте, — ответим изменнику, когда придет час. Читай далее, Иван Михайлович!

Висковатов вновь начал с негромкой ноты:

— «Разве они не пылали усердием к царю и отечеству? Вымышляя клевету, ты верных называешь изменниками, христиан — чародеями, свет — тьмою и сладкое — горьким!»

— Прав Курбский! — вдруг засмеялся Басманов. — А разве не прав?! Не ты ли, пресветлый государь, верным называл изменника? Пока ты его, пресветлый государь, возвеличивал, наместником назначал, он с Жигмонтом пересылался, у Радзивила грамоту вымаливал. Разве не так?

— Так! — воскликнул Иоанн. — Каюсь! Напрасно не слушался я вас!

— Опричь нас, сердца ты своего не послушался, — сказал сын Басманова красавчик Федор, переступая через порог. — А сердце твое, пресветлый государь, мудрее наших голов.