Реставрация

Как-то апрельским вечером мой хозяин поднялся ко мне с лютней, работу над которой только что закончил. По его словам, он всю жизнь слышал в голове тот звук, какого наконец добился.

Чтобы отпраздновать свое достижение, он принес с собой большую бутыль вина, и мы незаметно вею ее уговорили. Естественно, что засиделись мы допоздна и изрядно окосели. В состоянии опьянения я рассказал хозяину, что мне постоянно снятся сны о месте, где я когда-то жил; теперь я каждую ночь возвращаюсь туда, как привидение, и думаю, что этим снам не будет конца. Он глянул на меня острыми и пронзительными глазами ястреба и сказал: «Почему бы вам не поехать туда, доктор Меривел? Увидите это место еще раз, и ваши сны прекратятся».

На следующий день я написал Уиллу Гейтсу.

В письме я рассказал, что мною овладело непреодолимое желание приехать в Биднолд — пусть ненадолго, только на сутки, чтобы восстановить поместье в памяти и еще раз увидеть своими глазами «определенные сочетания цвета и света, которые, как мне кажется, Уилл, есть только там и нигде больше». Я писал, что согласен спать в комнате для слуг или даже на конюшне вместе с Плясуньей, ведь я хочу только одного — посетить это место, «как невидимка, ни в коем случае не изображать из себя владельца и не пытаться завладеть поместьем снова, — разве только в воображении».

Пока я дожидался ответа от Уилла, в череду моих снов о Норфолке вторгся один об «Уитлси». Проснувшись, я решил, что, если мне суждено совершить путешествие в Биднолд, после него я не сразу вернусь в Лондон, а сначала поеду в Фенз — расскажу Опекунам о смерти Кэтрин и рождении Маргарет и попрошу на память какую-нибудь вещь Пирса взамен сгоревшей при пожаре книги. Когда я принял решение совершить две поездки вместо одной, мое путешествие в прошлое перестало казаться глупой, тщеславной затеей. Напротив, теперь оно представлялось чрезвычайно важным предприятием: без него невозможно было начать новую, начертанную на моей ладони жизнь, или один из ее вариантов, или даже досказать эту историю.

Уилл не замедлил с ответом. Его письмо пробудило во мне то же радостное чувство, какое я испытал в дилижансе от первого впечатления Уилла от Лондона.

Я выбрал двадцать девятое апреля из текущего 1667 года, когда весна пришла с холодными дождями и редкими появлениями на небе солнышка Поездка в Биднолд займет несколько дней: ведь я поеду верхом на Плясунье, но я твердо знал, что буду наслаждаться каждой минутой путешествия, какая бы ни стояла погода а оказавшись, наконец, под огромным норфолкским небом, вскину голову и радостно закричу.

В день, когда я верхом на Плясунье покинул Лондон, лил дождь, но, повернув на северо-восток, мы несколько дней ехали под безоблачным небом.

Во время поездки я не раз задавал себе вопрос, какие перемены могут ожидать меня в Биднолде, и понял: первое, что бросится мне в глаза, — это запущенность, отсутствие хозяина. Виконт, как можно судить по письмам Уилла использовал Биднолд только как место для развлечений и распутства. Он никогда не жил в нем подолгу, не старался его полюбить, теперь же вообще перестал приезжать и не платил жалованье слугам. Уилл и Кэттлбери остались — как я полагал, им платил Бэббеком, — но я не сомневался, что садовники, конюхи, горничные и буфетчики ушли, и постепенно дом. сад и даже парк пришли в запустение и упадок. Я представлял, как это больно Уиллу. Я так и видел его смуглое морщинистое лицо и слышал, как он умоляет меня что-нибудь сделать, остановить процесс угасания Биднолда — места, которое он любил не меньше, чем я. а я отвечаю, что это не в моих силах: поместье не принадлежит мне больше, моя жизнь теперь проходит вне его.

Я не давал таким мыслям повергнуть меня в уныние. Не помню, чтобы за время путешествия я хоть раз предался надолго печали, и где бы ни останавливался на ночлег, сон мой был долог, и в нем я всегда уже был в Биднолде.

И вот я действительно в Биднолде. Плясунья рысью проносит меня мимо «Веселых Бездельников», мимо церкви; от деревни мы забираем влево и, минуя огромные железные ворота, въезжаем в парк. Плясунья бьет хвостом, фыркает, бег ее становится резвей.

Веет легкий ветерок, тени от быстро бегущих облаков плывут по траве. Каштаны в полном цвету. Под ними щиплют травку маралы, при нашем приближении они поднимают головы и смотрят на нас.

Мы поворачиваем на подъездную аллею, и — вот он, особняк в поместье Биднолд, графства Норфолк, — дом, отобранный у противника монархии. Джона Лузли, и отданный мне за согласие сыграть роль рогоносца, дом, где пышным цветом распустилось мое безрассудство, дом Меривела.

Я притормаживаю Плясунью, и она переходит на шаг. Сейчас мы находимся как раз на том месте, откуда одним морозным утром я бросился за каретой Селии, поскользнулся на льду, упал и порвал чулки персикового цвета. Здесь проходит крепостной ров, за рвом, с южной стороны дома, начинается лужайка, там растут огромные кедры, мы неспешно едем туда, и я замечаю, что лужайка аккуратно подстрижена, а вокруг кедров установлены украшенные резьбой скамьи.

Теперь мой взгляд устремлен на парадную дверь. Рука еще помнит ее тяжесть и мою радость, когда она поддавалась, пропускала меня внутрь, с шумом захлопываясь за моей спиной. Я как будто знал, что недолго буду здесь хозяином.

Дверь открывается. Выходит Уилл Гейтс, за ним Кэттлбери, они стоят бок о бок и смотрят на меня с таким изумлением, как если б оказались свидетелями прохождения кометы Галлея [70]или еще какого-нибудь чуда. Потом их лица расплываются в улыбках, а я кричу: «Уилл! Кэттлбери! Вот и я!», но мой голос не долетает до них. Мне кажется, что я улыбаюсь, хотя на самом деле я плачу, как ребенок, и не могу сдержать слез, они льются ручьем, застилая и заставляя дрожать всю картину, и я с трудом удерживаю равновесие в седле.

Плясунья застывает на месте, я слезаю с лошади и вижу, что Уилл и Кэттлбери тянут ко мне руки. Я крепко пожимаю эти верные руки и, несмотря на комок в горле, заставляю себя расхохотаться, как в былые времена.

— Сэр» вы очень исхудали, — говорит Уилл.

Я киваю в знак согласия, еще не в силах говорить.

— Мы это поправим, сэр Роберт, — успокаивает меня Кэттлбери. — Поправим нашими фирменными мясными блюдами.

— Конечно, поправим, — отвечаю я. — Мясными блюдами.

Я ошибался, когда думал, что найду дом в запустении.

Даже в отсутствие хозяина комнаты содержатся в чистоте, нигде ни пылинки, в воздухе разлито благоухание, как будто появления владельца ждут с минуты на минуту.

Мало что сохранилось здесь от моего прежнего вульгарного убранства. Правда, ковер из Чанчжоу по-прежнему находится в Комнате Уединения, не утратив чистоту и яркость красок, но обивка на стенах уже не красная с золотом, стены обиты серо-сизой парчой, исчезли и яркие алые диваны. И все же комната выглядит роскошней, чем прежде. Над камином висит итальянское зеркало в позолоченной раме. Стулья и скамеечка для ног обтянуты шелком персикового цвета и бархатом цвета берлинской лазури. Стены украшают портреты всадников (нельзя сказать, чтоб в этих портретах отсутствовали дорические колонны и лесные поляны). В комнате также стоит карточный кленовый стол, шахматный столик из черного дерева и слоновой кости и еще спинет [71]работы французского мастера Флорана Паскье. На окнах тяжелые и богатые парчовые портьеры.