Королева

— Я буду прикасаться к ней, а вот вы не будете пускать ей кровь, — решительно заявила я, отталкивая его руку. — Что ей давали для того, чтобы сбить жар?

— Вареный корень алканны с вином, смешанный с несоленым маслом; его запивают горячим пивом, чтобы прогнать оспу.

— Ну, толку от этого никакого, верно? Королеве только хуже.

— Но у нее же сейчас кризис, миледи, и мы ее либо спасем, либо потеряем.

— Елизавета, это я, Кэт. Ваша Кэт с вами, все будет хорошо. Мы с Джоном примчались сразу, как только услышали, что вы заболели.

— Ты здесь? — прошептала Елизавета, но глаз не открыла, лишь плотнее сомкнула веки.

— Да, да, милая моя. Здесь я, здесь.

Я взяла чашу с теплой, похожей на молоко водой, которой смачивали лицо королевы, протерла губкой ее лоб и шею.

— Мама, — прошептала она, — как я рада, что ты со мной.

В ту ночь мы изо всех сил боролись за жизнь королевы. Я беспрестанно повторяла Елизавете, что она крепкая и все вынесет.

Шепотом я напоминала ей о прежних счастливых временах. Она не отвечала ни слова.

Позднее (я уж и счет времени потеряла) появился Сесил. Рядом с ним шел Джон, а за ними — негодующий Роберт Дадли. Я кивнула и Джону, и Сесилу, но больше не обращала на них внимания. Сесил привез с собой коротышку-немца, доктора Буркота, который и занялся лечением королевы, не слушая ворчания английских лекарей.

— Ми заворачивайт ее в этот красна полотно, расфодить огонь, а ее посадить перед эта огонь, — распоряжался доктор Буркот. — Красна оспа виходит с пот на красна полотно — это ест нови лечение, ошен помогайт. Тепер нам нушен помош — поднимайт ее, — скомандовал он, и тут на помощь пришли Сесил с Джоном. Куда девался Роберт — не знаю, да я и не интересовалась.

Мы устроили Елизавету на подушках перед самым огнем. Жар шел такой, что мы все пропотели. Вся мокрая («Даже если и у меня начнется жар, я все равно не покину Елизавету!»), я много часов неподвижно сидела рядом с ней, молилась, гладила ее руку, говорила с ней. Королева еще два раза назвала меня мамой, причем один раз — глядя затуманенным взором прямо мне в глаза.

Но ведь это правда — в каком-то смысле я и была ей матерью. Ее родная мать и при жизни, и после смерти просила меня помогать ей, заботиться о ней; что я и делала, даже с опасностью для своей жизни.

Жар у Елизаветы спал только на рассвете, и мы снова уложили ее в постель.

— Ах, Кэт, — проговорила она, глядя на меня прищуренными глазами, — ты вернулась.

За спиной я услышала вздохи облегчения после того, как Джон и Сесил что-то кому-то сказали, — вероятно, они настояли на том, чтобы снова появившийся в опочивальне Роберт Дадли вышел и ждал в приемной комнате вместе с другими членами Тайного совета.

— Как хочется пить, — произнесла Елизавета.

— Ja [81], ви перешивайт оспа, — сказал ей доктор Буркот. — Я думайт, ви не иметь много шрам.

— Шрамы… слишком много шрамов на сердце, Кэт, — прошептала королева, когда доктор Буркот передал мне кубок с вином, сдобренным специями. Елизавета жадно выпила, и я подумала, что теперь она уснет, но королева спросила: — А где Мария? Она тоже обо мне заботилась.

На миг мне показалось, что она снова бредит и вообразила, будто за ней ухаживала не только ее матушка, но и покойная сестра, королева Мария. Потом до меня дошло, что Елизавета спрашивает о сестре Роберта Дадли, своей верной подруге Марии Сидней.

— Она пошла спать, — сказала я. — И вам тоже надо отдохнуть.

Елизавета слабо пожала мне руку, кивнула и забылась сном.

Шесть дней спустя Елизавета сидела в постели и ела самостоятельно. Я не стала говорить ей о том, что ее Робин, человек, которого она назначила лорд-протектором своего королевства, пытался помешать мне увидеться с ней, когда она так в этом нуждалась. Он ведь сумеет убедить ее, что просто беспокоился, как бы я не заразилась оспой. Возможно, я не пожаловалась на него еще и потому, что мне представлялась единственная возможность держать этого негодяя в своих руках. К тому же Дадли был глубоко опечален, как и все мы, тем, что его сестра, ухаживая за королевой, тоже заразилась оспой. Мария также осталась жива, однако спаситель королевы, забавный коротышка доктор Буркот, которого сумел где-то разыскать Сесил, объявил, что Мария, в отличие от своей царственной госпожи, на всю жизнь останется изуродованной.

— Кэт, либо дай мне зеркало, либо скажи сама, сколько у меня оспин на лице, — потребовала Елизавета, к которой вернулся прежний голос и повелительный тон. — На руках и ногах я сама сосчитала. Ты, Мария и Сесил с Джоном — мое маленькое семейство — вот и все, кому я верю. Вы скажете мне правду, даже если мне не захочется ее слышать. Итак?

Ей еще никто не рассказал о беде, постигшей Марию. Доктор Буркот настаивал, чтобы королеву ничем не огорчали. Насколько я понимала, огорчений в грядущие годы будет еще немало, зато Англию в царствование Елизаветы ожидает и много радостей. Если она спросит меня о Марии, я отвечу ей правду.

— Вижу одну оспину на лбу, — сказала я, наклоняясь ближе и прищуриваясь. — Нет, две — не очень большие. Одна на левой щеке, еще одна на подбородке — эта довольно глубокая. Но готова поклясться, их можно замаскировать белилами, так что никто ничего не заметит.

— Спасибо тебе, — произнесла Елизавета и схватила меня за руку. — Кэт, расскажи мне правду о том, что скрывают лекари. Мария Сидней — она что, больна?

— Да, ваше величество. Она будет жить, но следы от оспы у нее будут куда заметнее, чем у вас.

— Ах, красавица Мария! Она ведь ухаживала за мной! — воскликнула Елизавета, и по ее щекам покатились слезы. — Служба мне навлекла за долгие годы беды и несчастья на многих, вот и на нее тоже. Ну, как бы Мария ни выглядела, я ее не покину, так же как ты никогда не покидаешь меня. Но прежде чем пойти и утешить ее, я кое о чем тебя попрошу. Ты должна кое-что для меня сделать.

— Разумеется, ваше вели…

— Кроме того, не стесняйся называть меня своей любушкой и своей девочкой, как раньше. — Королева легко сняла с пальца перстень, заключавший в себе двойной портрет, — Елизавета всегда отличалась стройностью, а из-за болезни совсем исхудала. Она нажала крошечную пружинку, и мы вдвоем вгляделись в лица королевы в младенчестве и отважной Анны Болейн.

— Ты знаешь нас обеих, обеим ты служила, обеих любила — и в добрые времена, и в лихие, — прошептала Елизавета, из глаз которой струились слезы. — Она оставила этот перстень мне, но ведь и тебе тоже.

— Только для того, чтобы я сохранила его для вас. Я много лет носила его, помните?

— Ты носила этот перстень ради нее и ради меня, вот я и хочу, чтобы ты носила его снова.

Елизавета протянула перстень мне. Я не пошевелилась, тогда она взяла меня за руку и попыталась надеть его мне на палец.

— Ваше величество… любушка моя, моя девочка…

— Нельзя спорить с королевой, Кэт.

На этот счет я имела немало возражений, но была тронута до глубины души. Меня всегда трогала блестящая, красивая и дерзкая Елизавета Тюдор, далеко превосходившая всех своих предшественников — настолько, что это с лихвой искупало все те испытания, какие мне довелось претерпеть из-за ее ужасных родственников.

— Я стану носить этот перстень в память о… обо всей моей жизни, проведенной близ Тюдоров, — пообещала я Елизавете, и она надела перстень мне на палец рядом с обручальным кольцом, подаренным мне единственным за всю жизнь, кроме нее, человеком, которого я так же горячо любила.

— Ну вот, а теперь мне предстоит столько дел, — сказала Елизавета, сбрасывая одеяло и торопливо вытирая мокрые щеки. — Подай мне, пожалуйста, одежду — я пойду утешать Марию. Готова поспорить, там сейчас доктор Буркот. Надо убедиться, что его достойно вознаградили за умело проделанную работу… Да, и моего дорогого Сесила тоже.

Она казалась бледной, ослабевшей после болезни, без обычного блеска. Но вот моя девочка встала на ноги, я набросила ей на плечи накидку и расчесала корону золотисто-рыжих волос. Никогда еще Елизавета не выглядела такой царственной.