Гонимые

– Об Оэлун я тебе что говорил?

– Чтобы я берег ее, не позволял никому обижать. Все твои золотые слова помню.

– Что еще говорил?

– Еще? Чтобы все у нее было: еда, питье, одежда. Разве не так, дорогая невестушка?

– А если я буду убит, что ты должен был сделать с Оэлун?

– Я должен был отправить ее домой.

– Ты сказал ей это?

– Что я, без головы! – обиженно вскинулся Даритай-отчигин. – Она бы только и думала, чтобы ты умер.

– Рыбу не поймаешь за хвост, тебя не уличишь в криводушии, – устало сказал Есугей. – Но когда-нибудь твоя хитрость обернется против тебя самого. И горько тогда будет, и никто не захочет тебе помочь.

Выпроводив брата, Есугей сказал Оэлун:

– Такой уж он есть, другим его, наверное, не сделаешь… – Задумался, помолчав, заговорил о другом:

– Жизнь наша трудна, полна опасностей.

Людская вражда укоренилась в степях. Чуть зазеваешься – твои стада захватят, твою юрту ограбят, тебя убьют или сделают рабом. Сейчас мы должны быть ближе друг к другу, человек к человеку, род к роду, племя к племени. Только так мы выживем. Но этого очень многие не понимают. Каждый думает лишь о себе. Мы слабеем, а враги усиливаются. Злокозненные татары за наши головы, за нашу кровь получают от Алтан-хана китайского шелковые ткани и железные котлы. А мы не можем как следует посчитаться с ними.

Трудные времена настают, Оэлун. Будь со мною рядом. Забудь свои обиды. Ты мне очень нужна, Оэлун. Без тебя я как меч без рукоятки, как седло без стремян. Ты вернула меня к жизни, в твоей воле сделать меня сильнее.

Оэлун чувствовала, что все его слова – от сердца. Да, он нуждается в ней, она ему нужна… Видно, небо предопределило ее путь, и надо ли противиться предопределению?

Есугей поправлялся быстро. Едва начав ходить, он потребовал лошадь.

Оэлун поехала с ним. Лошади шли шагом. Ослепительно сверкали заснеженные сопки, в морозной тишине звонко бренчали удила, из лошадиных ноздрей струился горячий пар и серебристой изморозью ложился на гривы. Оэлун тронула поводья, лошадь перешла на рысь, потом понеслась галопом. Холодный ветер обжег щеки, выжал из глаз слезы, но Оэлун все подстегивала лошадь и мчалась по всхолмленной сверкающей равнине. Стремительный бег скакуна рождал ощущение воли, и сердце сжималось от пронзительной радости.

Лошадь замедлила бег. Оэлун оглянулась. Есугей остался далеко позади – черная точка на белом снегу. Если бы так вот можно было умчаться от своей судьбы!

Глава 6

Сдвинув на затылок малахай, Чиледу долго вслушивался. Шуршали жесткие листья осины, тихо шептались вершины сосен – ни одного постороннего звука.

Но ему все время кажется, что за бронзовыми стволами сосен кто-то есть, чей-то взгляд сторожит каждое его движение. Чиледу хотел было подождать Тайр-Усуна с нукерами, сказать ему, что… А что он скажет? Дозорному полагается доносить о том, что он видит и слышит, а не о том, что ему чудится.

Вот уже несколько дней они идут вниз по Селенге, по ее правому берегу. Горы здесь подступают прямо к реке, местами скалистые кручи обрываются у самой воды. И лес вплотную придвинулся к реке. Над заводями свисают кусты черемухи с багряными увядающими листьями, на высоких песчаных ярах стоят могучие сосны, в узких падях белеют стволы берез.

Здесь родина его предков. Чего ему бояться на земле прадедов? И за что бояться, за свою никому не нужную жизнь?

Чиледу больше не останавливал лошадь, не прислушивался. Он ехал по крутому песчаному яру. Слева, далеко внизу, извивалась Селенга, ее протоки петляли, захлестывали острова, заросшие кустарником. Лошадь набрела на тропу, припорошенную рыжей хвоей, и стала забирать вправо от реки, в густой лес. Неожиданно впереди за деревьями Чиледу увидел воду. Это была не Селенга, а ее приток – Уда, река хори-туматов. Где-то здесь, на ее берегах, они охотятся и пасут стада.

В устье этой реки Тайр-Усун назначил место для ночевки. Чиледу проехал немного вверх, увидел широкую поляну и спешился, осмотрелся. Лес обступил поляну с трех сторон, за рекой возвышался высокий холм, его склон, обращенный к воде, был крут, из земли выпирали серые скалы.

Пока Чиледу осматривался, у него снова возникло ощущение, что за ним следят, и он до звона в ушах вслушивался в шорохи леса, но ничего подозрительного обнаружить не мог. Вскоре подъехал Тайр-Усун с шестью нукерами, и Чиледу успокоился. Расседлали и отпустили пастись лошадей, натянули для нойона походный шатер. Вдруг из леса неслышно появились три вооруженных луками воина, один направился к ним, двое отрезали путь к лошадям. Нукеры схватились за оружие, но воин, что шел к ним, поднял руку.

И сразу же из леса со свистом прилетели две стрелы, словно ножом пересекли натянутые ремни шатра, и он осел на землю. Тайр-Усун снял с пояса саблю и бросил себе под ноги. Вслед за ним то же сделали все нукеры. Воин подобрал оружие, сложил в кучу, поднял лук над головой. Из леса выехал всадник на гнедом коне, за ним высыпали шесть человек пеших. Всадник был совсем юный, почти мальчик. Как он ни старался выглядеть суровым, в возбужденно поблескивающих глазах было больше любопытства, чем строгости.

– Мы люди славного багатура повелителя меркитов Тохто-беки, обиженным голосом заговорил Тайр-Усун. – Держим путь к вождю хори-туматов Бэрхэ-сэчену. Почему вы подстерегаете нас на тропе?

– Бэрхэ-сэчен – мой отец, – гордо сказал юноша. – Меня зовут Дайдухул-Сохор.

– Проводи нас к отцу, Дайдухул-Сохор, и верни оружие.

– К отцу проведу. Он и решит, вернуть ли вам оружие.

Ночевали тут же, под бдительным оком хори-туматов. Утром отправились в путь. Их вели по узким охотничьим тропам. На другой день под вечер пришли в курень Бэрхэ-сэчена. Юрт было не очень много, большинство жилищ сделано из шкур диких животных. Люди здесь не носили длинных халатов.

Верхняя одежда из шерстяной ткани, а чаще всего из выделанной мягкой кожи не достигала колен. Она казалась смешной, словно шутки ради все пообрезали полы. Но позднее Чиледу понял, что такая одежда очень удобна в лесу – не цепляется за сучья и ветви.

Бэрхэ-сэчен разговаривал с ними в просторной юрте, застланной медвежьими шкурами. Тайр-Усун разложил перед ним подарки: пеструю шелковую ткань, нож в серебряных ножнах, бронзовые чаши и сосуды, железный шлем, украшенный насечкой.

Чуть наклонив голову, Бэрхэ-сэчен поблагодарил Тайр-Усуна. Седой, с худым, болезненным лицом, он, кажется, был равнодушен ко всему на свете.

– Что приехали просить, меркиты? – спросил он Тайр-Усуна.

– Мы приезжаем только просить?

– Нет, когда вам удается, вы берете не спрашивая.

– Разве мы плохие соседи? – хмуро удивился Тайр-Усун. – Мы много лет не враждуем с вами. Неужели вы помните старые времена? Но и тогда к людям вашего племени мы относились особо. Пленным мы сохраняли жизнь. Они становились во всем равными с детьми нашего племени. Да вот Чиледу… Его дед родился здесь. А он мой нукер, равный со всеми. Разве это не так, Чиледу?

Под беспокойным взглядом выпуклых глаз Тайр-Усуна Чиледу приподнялся.

– Это так.

– Ты помнишь своего деда? – спросил Бэрхэ-сэчен.

– Нет.

– А как его звали?

Чиледу назвал имя деда, Бэрхэ-сэчен пристально посмотрел ему в лицо, поднялся.

– Вы устали с дороги. Время позднее. Разговор продолжим завтра.

Тайр-Усуна поместили в отдельной юрте, нукеров – всех вместе. Уходя к себе, Тайр-Усун сделал Чиледу незаметный знак – зайди. В юрте он быстрым шепотом сказал:

– Постарайся поговорить с ним так, чтобы тебе поверили. Молчи о нашем поражении. Мы должны заручиться их поддержкой, чего бы это ни стоило. Ты понимаешь? Будешь умным – я никогда не вспомню волов и повозку. От тебя будет зависеть многое. Я это знал еще там, потому и взял с собой.

Чиледу не пошел в свою юрту. Присел на седло, закрыл лицо руками. С тех пор, как у него отобрали Оэлун, все, что бы он ни делал, кажется ему пустым, бессмысленным. А Тайр-Усун хочет, чтобы он в чем-то убедил этих людей. Что может песчинка, гонимая ветром?.. Его жизнь поддерживает лишь вера, что он сумеет отомстить Есугею. Когда этому рыжему разбойнику станет так же больно, как больно ему сейчас, душа обретет покой.