Орлий клёкот. Книга первая

— Да, все так и было, — потом, вроде сбросил со спины пятерик с мукой, бодро заверил: — И все же я еще раз повторяю: нам по пути.

— Дороги наши проложит жизнь, — ответил Михаил и вновь заговорил с братом, внушая ему, для чего им, пограничникам, не следует составлять винтовки в козлы.

— Я помню, Михаил: «Не мир пришел я принести, но меч». Да, люди никогда не проживут без войн. Но разве тысячи обывателей, даже не державших в руках пистолета или винтовки, прокляты богом?

— Нет, Петр, не бог, а люди, народ Российской империи проклянет нас, если мы сегодня изменим своему долгу! Пойми это, Петр. Ты должен это понять, просто обязан, если не хочешь потерять любовь отца, уважение Иннокентия, мое уважение. Не позорь чести нашей фамилии, нашего клана!

— Не отбирай у меня права мыслить самостоятельно! — возразил запальчиво Петр Богусловский брату. — Мыслить и сомневаться. Не лишай права быть человеком!

— Напрасно, Петр, ты обижаешься на своего брата, — вмешался Ткач, трогая кончиками пальцев усы. — Он говорит все верно.

Реплика Ткача удивила братьев и своей неожиданностью, ибо Богусловские о нем вовсе забыли, хотя он не отставал ни на шаг, и своей определенностью, но она показалась им совершенно неуместной; Михаил и Петр почувствовали себя неловко и виновато друг перед другом за размолвку при постороннем человеке и прекратили спор.

Вышли к Неве. Дворцовая площадь тиха и темна. Зимний с трудом угадывался на окутанной теменью набережной, и лишь несколько окон светилось тусклыми квадратами, будто специально, чтобы подчеркнуть мрачность безмолвного царства. А по левому берегу Невы, насколько было видно, лизали темноту, прорываясь сквозь плотные людские кольца, костры. Но тишина царила и здесь. Безраздельно царила. Казалось, что затаилось тысячезевное чудище, готовится прыгнуть на добычу, но никак не решается, сдерживает страх перед смертельной опасностью, однако голодная жадность и предвкушение обильной добычи глушат этот страх, распаляют злобную решимость — дышит чудище огненно, страшно, но на излете выдохов дрожат трусливо языки пламенные…

— Поистине исполняется Христово пророчество: «Огонь пришел низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» Вот он — возгорается! — взволнованно воскликнул Петр Богусловский и, вздохнув, ухмыльнулся: — Красиво. Волнует. А как звучит сладко: перевернуть мир! Только зачем? Зачем море крови? По мне, так долг каждого — совершенствовать мир. Для этого не стоит хвататься за винтовки, для этого достаточно каждому прожить честную жизнь. Каждому! И кто у власти, и кто добывает в поте лица благо народу своему…

— Каша добрая в голове твоей, Петр. Как ты не поймешь — за землю борьба! — возразил Михаил. — За землю! А вот насчет честности — тут ты вполне прав. Что бы ни происходило вокруг, поступай по чести и совести своей.

Братья помолчали. Затем Петр вновь со вздохом, с явным сожалением сказал:

— Словно осадой обложили Зимний. Невероятно! Зимний в осаде! Невероятно и нелепо!

Нет, он так и не мог понять, что происходило вокруг. Он был еще слишком молод. Михаил вполне чувствовал состояние брата, поэтому не стал ему больше возражать, а даже поддержал его:

— Да, грядет неведомое, — потом добавил повелительно: — Возвращайся, Петя! Тебе завтра рано — в Выборг. Побудь с Анной Павлантьевной. Заждалась, должно, она.

Братья обнялись, и Петр Богусловский, пообещав взволнованно: «Все, Миша, будет как надо!» — звонко зашагал по тротуару к дому Левонтьевых. Михаил проводил Петра взглядом, пока тот не скрылся за поворотом, затем обернулся к Ткачу, который стоял неприкаянно в сторонке, обиженный тем, что Петр Богусловский не то чтобы проститься, даже не взглянул в его сторону. Михаил спросил:

— Ты куда? Я — к нижним чинам.

— Нам по пути.

— Что ж, тогда пошли. Только имей в виду, без пулеметных очередей, похоже, не обойдется.

У штаба, почти рядом с парадным входом, догорал костер. Поодаль от него стояли грузовики, возле которых толпились пограничники. Судя по тому, что винтовки они не составляли в козлы, а держали в руках, — ждали какой-то скорой команды. Богусловский и Ткач направились к грузовикам и едва только приблизились, как кто-то из пограничников крикнул громко и, как показалось Михаилу, торжественно, словно церемониймейстер на избранном приеме: «Поручик Богусловский прибыл!»

Тут же, будто он с нетерпением ждал этого сообщения, оказался перед поручиком Богусловским старший унтер-офицер Ромуальд Муклин, рослый, уверенный в себе, энергичный, нагловатый.

— Добро, что пришел. Тут сомнение у некоторых возникло, придешь ли, когда жарко станет…

Прежде Муклин служил в школе моторных специалистов, командовал группой пограничников, там учившихся, потому довольно часто бывал в штабе Отдельного корпуса и в казарме нижних чинов штаба. И всякий раз после ухода Муклина ротмистр Чагодаев, командовавший нижними чинами штаба, находил у подчиненных крамольные листовки. И хотя ему ни разу не удавалось допытаться, откуда появлялись листовки, Чагодаев требовал арестовать старшего унтер-офицера Муклина. Поддерживал Чагодаева и Ткач. Он даже сказал однажды Муклину: «Не избежать тебе кандалов».

После Февральской революции именно старший унтер-офицер Муклин привел к штабу школу моторных специалистов, чтобы вызволить оказавшихся запертыми в казармах нижних чинов. Муклин же и предложил поручику Богусловскому стать председателем солдатского комитета. Сказал без обиняков:

— Я — большевик. Давно состою в партии. Я говорю: революция не окончена, она только начинается. Как честному русскому офицеру предлагаю: пойдемте с нами в одном строю.

— Я — пограничник, — ответил Михаил Богусловский тогда. — И свой долг намерен выполнять честно.

— Вот и прекрасно! — воскликнул радостно Муклин и, переходя на «ты», заверил: — Считай меня своим верным другом.

Дружбы у них не сложилось, но каждый из них делал свое дело исправно: Богусловский решал, говоря армейским языком, служебно-хозяйственные вопросы, Муклин — все остальные. На улицы Петрограда пограничники выходили только по его совету, которые он давал, ссылаясь на директивы большевистского ЦК.

— Языки я тут иным поукоротил, чтобы не балаболили зря, и, видишь, не ошибся. Не мог я в тебе ошибиться, — пожимая руку Богусловскому, говорил Муклин. — Только вот что: погоны пора снимать. Велено нам Большой проспект под свой глаз взять. И двойку мостов еще. Так что — началось. Революция грядет. Наша, рабоче-крестьянская! — И крикнул в сторону костра: — Оружие командиру!

— Распорядитесь и мне выдать винтовку, — попросил Муклина Ткач, щупая пальцами усы.

— Я бы, господин Ткач, на вашем месте убрался бы подобру-поздорову, пока не поздно.

— Я твердо решил идти с вами. Мои заблуждения канули в лету, конец им пришел, — возразил Ткач, продолжая робко трогать пальцами усы и услужливо кланяться. — Очень прошу вас, давайте забудем горькое прошлое. Поверьте, я искренне…

— Возьмем его, не помешает, — поддержал просьбу Ткача Михаил. — Во всяком случае, вреда не сделает. На глазах же.

— Не пришлось бы раскаиваться, Михаил Семеонович. Не пригреем ли на свою беду…

Ткач молча слушал враждебные слова Муклина, продолжая стоять в услужливом полупоклоне. Он терпеливо ждал, пока Богусловский и Муклин решали его судьбу. Пересилил Богусловский, убедил Муклина не отталкивать человека, возможно искренне определившего свое место в революции.

— Хорошо, — недобро согласился Муклин и сердито крикнул в сторону костра: — Винтовку и патроны юристу Ткачу!

Через несколько минут они уже втиснулись в набитый пограничниками кузов автомашины, мотор закашлял надрывно, но все же осилил непомерный груз и потянул его в темноту.

Остаток ночи и большую часть следующего дня мотались машины с пограничниками по улицам; то спешили на выстрелы, то вновь бесцельно колесили от моста к мосту, от перекрестка к перекрестку. Пограничникам попадались такие же переполненные солдатами грузовики, которые тоже, казалось, мотались без толку, и все же Богусловский чувствовал, что вся эта, на первый взгляд бестолковая, суета имеет определенную цель, что бесшабашная и возбужденная народная стихия — только внешняя видимость. Твердая рука ведет солдатские и рабочие толпы, и скорее, не силой приказа, а верным психологическим расчетом.