Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

— Как Джованни?

— Он был совсем плох, но поправился, — сказала тетка Тина. — Благодарение Христу, мадонне и всем святым.

Доминиканец, не дослушав ее, вбежал в дом. Джованни бледный, очень вытянувшийся, сидел на тощем тюфяке и с удовольствием ел похлебку.

Если бы его любимый ученик умер, доминиканец не стал бы оплакивать его. Так угодно богу. Но Джованни остался жить: значит, богу угодно так. Радоваться этому не грешно.

— Ты здоров, мальчик мой, — сказал доминиканец и вспыхнул. Такое обращение не подобало. — Ты здоров, сын мой, — поправился он. — Я молился за тебя, покуда шел из Стило, где узнал о твоей болезни.

На самом деле доминиканец не шел, а бежал, потрясенный вестью о смертельной болезни Джованни, творя молитвы и давая обеты. Джованни был еще очень слаб. Волнение наставника передалось ему.

— Я сделаю так, как вы хотите, отец мой. Я готов стать монахом.

— Нет, — возразил тот. — Сейчас не время для таких решений. Когда силы позволят тебе, мы отправимся с тобой по святым монастырям. Поклониться им и чудотворным реликвиям, кои в них хранятся. Вознести благодарность за твое чудесное выздоровление! Ты увидишь монастырскую жизнь. И тогда решишь окончательно…

Глава IV

Решение принято, согласие отца получено, мать, поплакав, примирилась с разлукой, пора собираться в путь. Отец спросил, не опасна ли дорога. В горах ведь пошаливают.

Доминиканец спокойно и даже высокомерно возразил:

— Какая опасность может угрожать тому, кому устав его ордена запрещает иметь при себе деньги?

Об этом запрете Джеронимо слышал, но, по правде говоря, не очень-то верил ему. Его давно подмывало спросить у святого отца, как обстоит дело с некоторыми другими запретами, обетами и зароками, черств ли хлеб, постна ли похлебка, одиноки ли ночи монахов, но не решался. Был благодарен монаху, что тот принял на себя заботу о будущем Джованни.

У отца, впервые снаряжающего сына в дальнюю дорогу, много забот. Путь не ближний, гористые тропки трудны. Не подарить ли монаху коня, чтобы тот, посадив мальчика перед собой, совершил бы путь не пешком? Он не знал, где достанет денег на это, но осведомился у доминиканца, будет ли такой дар тому угоден. Тот отрицательно покачал головой:

— Без особого разрешения монастырского капитула доминиканцам ездить верхом не разрешается.

О том, не будет ли монах согласен на более скромный дар, на осла, приученного к седлу, сапожник не спросил, постеснялся. Но, может, и езда на ослах у строгого ордена под запретом? Хотя почему бы, если сам Иисус Христос въезжал в Иерусалим верхом на осле?

Доминиканец пожелал узнать, что дают родители мальчику с собой. И хотя не слишком богатой была сума Джованни, половину приготовленного велел оставить дома.

— Пусть привыкает отказываться от всего лишнего, — сказал наставник. — Тогда ему будет легче в обители.

Когда наступил день расставания, оказалось, что у наставника нет ни сумы, ни припасов, ни ножа на поясе, ни кошелька в кармане, ни фляги с вином. Он, называя свой орден нищенствующим, не шутил.

Дорога оказалась нелегкой. Таких расстояний Джованни за один день прежде проходить не случалось.

На перевале они сели подле родника, который выбивался из-под замшелой каменной глыбы. Огромный пробковый дуб ронял листья в ручей. Доминиканец жевал черствую лепешку, запивая ее ключевой водой. Джованни следовал его примеру, хотя у него был сыр, завернутый в виноградные листья, виноградный сок, уваренный до густоты меда, печеная тыква. Но он не решился предложить это учителю.

— «Прекраснейший из напитков — ключевая вода, и лучшее из яств — корка черствого хлеба», — произнес доминиканец строки кого-то из своих любимых поэтов и, не спрашивая Джованни, отдохнул ли тот, встал, чтобы продолжать путь.

— Прежде чем мы спустимся вниз, остановись и оглянись, — сказал доминиканец. — Вот внизу твое Стиньяно.

Внизу в долине среди виноградников и огородов виднелись домишки Стиньяно. Джованни попытался разглядеть родную кровлю. Может быть, сейчас отец, знавший когда-то лучшие времена, недовольный своей нынешней жизнью, и мать, замученная возней по дому, и брат смотрят на эту дорогу, по которой шагает он, и говорят о нем. И соседи тоже толкуют о Джованни, сыне сапожника Джеронимо, оставившем отчий дом. А может быть, и не вспоминают, занятые своими делами? Тяжело почувствовать себя отрезанным ломтем! Нет ничего прекраснее его родного Стиньяно! Нет людей приветливее, чем его семья в Стиньяно, нет родителей, более любящих, чем его родители, нет девушек прекраснее, чем в Стиньяно. Остаться в родной деревушке, в родном доме, унаследовать ремесло отца. Что может быть лучше! Он не хочет уходить из родных краев. Не хочет бросать отчий дом. Он не хочет, он не хочет, он не хочет быть монахом!

Доминиканец почувствовал, что происходило в душе Джованни. Он положил руку на его плечо и мягко повлек за собой. Мальчик еще раз посмотрел вниз и назад — туда, где лежало Стиньяно, вздохнул и покорно зашагал, стараясь не отставать от наставника. И вот уже перевал позади, и уже не виден спуск в долину, откуда они пришли, уже не видно Стиньяно. Джованни шагал упорно, опустив голову и стиснув зубы, глотая слезы и больше всего страшась, что наставник спросит его: «Хочешь вернуться?» А он не выдержит и ответит: «Да!»

Но впереди — огромный мир, полный непрочитанных книг, таящий в себе загадки и тайны, города, которых он не видел, иные люди, все иное. Он хочет все увидеть собственными глазами. Он не станет больше оборачиваться. Он пойдет вперед.

Глава V

Ни одна дорога не врезается в душу так, как дорога, которая уводит из отчего дома. Каждый шаг удаляет тебя от дома, но все напоминает о нем: старый плащ, который пахнет отцом, заплата на плаще, заботливо положенная материнскими руками, пухлая лепешка, испеченная матерью на дорогу, пахнущая родным очагом, кусок домашнего сыра с душистыми травками, растущими подле дома, тощий кошелек с мелкими монетами из скудной домашней казны. Память юного путника еще полна родными запахами. Они манят, они зовут: вернись, вернись, вернись! Но неутомимо шагает наставник, не задумываясь над тем, успевает ли Джованни за ним, и все дальше, все дальше, все дальше уходит он от дома, и вот уже пройдено столько, что один он побоялся бы вернуться и только теперь понимает — он ушел. Из родного Стиньяно ушел… Там сейчас холодные вечера. Домашние, верно, сидят вокруг медной сковороды в деревянном круге, на которой тлеют угли, и греют ноги. Сидеть бы ему с ними… Доминиканец понимает, что творится в душе мальчика, который впервые покинул родной дом, помнит то бесконечно далекое время, когда и он вот так же покидал родное гнездо, свои страхи, свои опасения, свои надежды. Он замедляет шаги и говорит:

— Сказано в Святом писании: «Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня. И кто не берет креста своего и следует за мною, тот не достоин Меня».

Наставник проговорил это медленно, отделяя слово от слова. Они падали, как тяжелые камни.

— Как понимаешь сие? — спросил он, пытливо глядя на мальчика.

Джованни затруднился ответом. Монах не торопил его:

— Поразмысли.

Тут было над чем поразмыслить. Представить себе своих родных своими врагами Джованни не в силах. Верно, в этих жестоких словах скрывается некий сокровенный смысл, ему недоступный. Он знал, что должен возлюбить того, кому принадлежат эти слова, — сына божьего — больше своих родных, он силился, чтобы чувство великой любви к тому, кто спас род человеческий страданиями своими, пересилило в душе чувство любви к отцу, матери, братьям. Но как узнать, свершилось ли это, есть ли в его душе эта любовь, которая должна быть превыше всякой иной? Иногда ему кажется, он ощущает ее, но чувство это непрочно.