Три цвета времени

Мортье понял и выбежал из зала.

Докладчик читал:

– «На аванпостах происходили мирные встречи французских солдат с казаками. Дважды приводили неукрощенных длинногривых коней, чтобы показать нашим солдатам бесконечные возможности роста русской кавалерии. Казаки уверяли, что в необъятных степях Азии неиссякаемые табуны перебрасываются все ближе и ближе к московскому дистрикту».

– Успел ли прочесть неаполитанский король эту болтовню? – спросил Наполеон резко. – Какому несчастному идеологу вы поручаете писать мне этот вздор? Прикажите ему написать стихи, а сейчас на словах переходите к делу. Бросьте вашу бумагу! Нынче утром я отправил царю предложение заключить мир. Если он откажется, пусть пеняет на себя.

Бонапарт разыскивал глазами Дарю. Маршал быстро встал и, отчеканивая каждое слово, произнес:

– В два часа пополудни русский штаб-офицер из госпиталя под специальной охраной парламентеров и снабженный всем необходимым отбыл по Петербургской дороге с письмом вашего величества.

Наполеон поднял руку. Дарю сел.

– Если Александр не ответит в установленный срок, то мы сами сожжем Москву и пойдем на Тверь, куда двинутся Макдональд, Мюрат и Даву [22].

Бертье осторожно толкнул локтем Бессьера. Бессьер шепнул:

– Это лишь пробный шар.

Но среди генералов уже шло большое движение. Все эти лица, такие разнообразные, очень молодые или очень старые, все эти недавние солдаты и дворяне старинной Франции, смешавшиеся за царским столом горящей Москвы, задвигали плечами, задергали концы аксельбантов, закачали головами.

Бонапарт смотрел по сторонам и быстро спросил, пи к кому не обращаясь:

– А как же Даву? Как здоровье герцога Экмюльского?

– Он в армии, – ответил Лористон. – Рана тяжелая. В Кремль приехать не мог. Врач советует ему не ездить в Москву.

Свистящий ветер, похожий на смерч, крутясь высоко в ночном небе, нес огненные шапки и искры горящего Замоскворечья. Огненный хвост, крутясь и извиваясь, ясно был виден в окна Кремлевского дворца. Острые моменты военного совета миновали. Воцарилось деловое спокойствие, оживляемое быстротою работы Наполеона. Послышались знакомые шутки и остроты, памятные многим по заседаниям Государственного совета, в которых обсуждались живо и остроумно бытовые казусы нового гражданского кодекса.

Часовой, стоявший у драпировки, смотрел, как огонь из Замоскворечья вычерчивает силуэт татарской мечети и островерхой церкви. Красные отблески оживляли муаровую портьеру из оранжевых и черных полос. Это сочетание цветов французский гренадер видел недавно на груди убитого русского солдата. Белый крестик на оранжево-черной ленте у русских был высшей наградой. Гренадеру хотелось дремать. Свинец наливал колени, виски и плечи, суставы пальцев дрожали. Ружье казалось расплавленным свинцом. Но долголетняя привычка брала верх. Летние мухи родимой Шампани жужжали в мозгу вместо мыслей. Это привычное состояние. Если к этому добавить еще стакан смоленской водки, то жужжание мух превращается в пение волынок, тает свинец в ногах, и тяжесть уходит из тела. Тогда под этот оркестр можно плясать и петь. Красные усталые веки раскрываются, чтобы отогнать сон.

За столом жарко спорят генералы, а стравивший их в споре император улыбается улыбкой тигра и ждет, кто победит. На другом конце стола спит усталый герцог Тревизский. В дверь осторожно заглядывает опальный генерал Коленкур [23], обманутый Александром и ненавидимый Бонапартом.

Потом опять начинается дремота. Здесь все-таки лучше, чем спать у лафета. Русские траншеи далеко. Лучше стоя заснуть в кремлевском зале, чем под пулями ночью в Москве-реке. Гвардеец не качнется. Он спит с открытыми глазами, превратившись в статую. Мухи шампанской деревни тихо жужжат вместо мыслей. Здесь он сам себе хозяин. Полногрудая Маргота не дерет его за волосы. Старик отец не ворчит по поводу дешево проданного урожая, а в обозе второго разряда имущества столько, что хватит прожить остаток дней безбедно.

Глухая и темная осенняя московская ночь. Пятый час утра. Бонапарт окончательно оживился. Но все меньше и меньше становится группа спорящих маршалов. Император встает, подходит то к одному, то к другому, трясет за плечи, наклоняет голову с шуткой над ухом заснувшего.

И вот, совсем неподалеку, раздаются ружейные выстрелы, совсем близко слышится свист огненных ракет, и уже нет никакой надобности трясти за плечи усталых маршалов, склонивших головы к столу. Все проснулись, все в движении, все ожило, весь зал заговорил.

Маршал Мортье ожесточенно кричит соседу:

– Я проклинаю тот день, когда я сделался преемником Растопчина.

Мортье вдруг останавливается. Железные корсиканские когти впиваются ему в плечо.

– Кого проклинаешь, маршал? – кричит ему Наполеон.

– День! – ответил Мортье.

– Смотри, как бы этот день не был твоим последним.

– Ваше величество, чем скорее, тем лучше.

Но Бонапарт уже не слушал, хотя в оправдание себя Мортье пытался рассказать о том, что происходит в Москве. Выбежав после предупреждения Сегюра, разогнав лучших кавалеристов по районам, он решил добыть сведения о работе восьмитысячного отряда, выделенного им специально для тушения пожара. Только часть вернулась. Сведения были неутешительны. Губернаторская власть была лишена связи с городом. Окраины лучше знали положение Москвы, нежели центр.

Опаленный и едва держащийся на ногах от усталости офицер, держа в левой руке синий императорский пропуск, ворвался в комнату, отыскал глазами губернатора и, задыхаясь, с перерывами заговорил:

– Господин маршал, башенные дозоры спят. Офицеры – за столами, на которых тлеют сальные огарки, солдаты – в лужах спирта. Никакого наблюдения из Кремля за ходом пожара. Огонь достиг невероятной силы, а сейчас началась перестрелка между солдатами из-за обладания винным погребом, совсем неподалеку от стены, в том месте, которое называется… – Офицер вынул из каски клочок бумаги и прочел строчку рапорта:

– За-ря-дье.

Мортье хотел подойти к императору, но, проклявши день своего губернаторства, он тщетно стремился поймать Бонапарта, бегавшего от группы к группе по обширному залу. Эта погоня за маленьким человеком с окаменевшим лицом и злыми глазами была трагедией маршала. Четверть часа среди неперестающего гула и шума ста голосов он тщетно бегал за Наполеоном и, наконец, поймал его у кресла. Это было кресло Дарю. Выпихивая осторожным, но настойчивым движением маршала с его сиденья, Бонапарт кричал:

– Заседание военного совета продолжается. Маршалы Франции, офицеры Великой армии, займите места!

Мгновенно воцарилась тишина. Дарю с незаконченной запиской, уронив карандаш, освободил для императора свое место. Генерал Дюма с поднятой правой рукой, убеждавший своего соседа, не кончил речи, так как генерал Лористон [24], встав лицом к императору, показал Дарю спину своего синего мундира. Несколько движений стульев и кресел – и зал замер. Наполеон кричал:

– Какое ужасающее зрелище! Это они сами жгут сокровища, добытые руками рабов. Сколько дворцов! Какое невероятное решение! Что это за люди? Чего можно ждать от этой страны? Но раз я решил…

В эту минуту раздался дерзкий голос обезумевшего Мортье:

– Кремль минирован, под каждой стеною порох. Государь, мы взлетим на воздух!

Никто не шелохнулся. Никто не посмотрел на Мортье. Бонапарт улыбался и недоверчиво качнул головой. Он встал и, ходя от одной двери зала к другой, посматривая на гренадер со спокойным видом, говорил:

– Ну, кто же еще осмелится прервать меня в те минуты, когда я, завладев дворцом царей, должен, по вашему, трепетать от их азиатского поджога?!

Мортье, осмелевший и дерзкий, с бледным лицом, на котором суеверная почтительность к Бонапарту смешалась с железной решимостью спасти своего любимца, также встал с места.